Лидия Чарская - Его мать

В его душе, где до сих пор все было заполнено личностью его матери, теперь зияет рана, которая нестерпимо болит и сочится кровью… И нельзя ему залечить этой открытой раны, как нельзя рассеять непроглядного мрака, беспросветной тьмы, ворвавшихся в его молодую жизнь…

— Слушай, Орленин, Рамчадзе хочет драться с тобою. Ты оскорбил его вчера, помнишь?

Стива решительно ничего не помнит, кроме позора своей матери, но отвечает Малютину бесстрастным, односложным «да».

— Условия дуэли я сообщу после экзамена.

— Дуэли?

И вдруг по окаменелому, застывшему лицу Стивы, пробегает луч сознания.

— Вот выход! — тихо, беззвучно лепечут его бескровные губы. — Вот выход, наконец-то!

Всю ночь он мучительно продумал над тем, что ему надо делать, но, голова его вмещала лишь одну мысль, доведшую его до состояния полного оцепенения, и только сейчас, при одном слове Малютина о дуэли, он понял, что ему еще остается нечто, от чего разом пресечется нестерпимо мучительная боль в его душе…

Жизнь стала невозможной — значит, остается один исход — смерть. И как он не вспомнил об этом раньше!

Как это хорошо и как до глупости просто — смерть…

Он не испортит существования матери бесполезными поздними упреками, он не отравит своими жалобами её молодости, силы и красоты!

Она никогда не узнает истинной причины его смерти… Пусть она будет, если не счастлива, то хотя бы спокойна, насколько может… Он сумеет оградить ее от мучительных угрызений совести. Он поступит так, как диктует его сердце.

И как-то разом успокоившись, Стива сел на свое место, в ожидании того, когда экзаменаторы вызовут его к зеленому столу.

Он отвечал из рук вон плохо, он, лучший ученик класса. Его объяснения на задаваемые вопросы были детски-смешны и детски-нелепы.

Класс слушал его, затаив дыхание.

Экзаменаторы недоумевающе смотрели на него…

Стива торжественно «провалился».

Не отвечая на вопросы соболезнования, ни на удивленные возгласы товарищей, он поспешно накинул пальто, выскользнул из швейцарской и зашагал по знакомой дороге к дому.

Теперь он был странно спокоен. Горечь и боль разочарования внезапно исчезли. Он шел ни о чем не думая, вперив глаза в безоблачную синеву апрельского неба.

И вдруг, почему-то, ему вспомнилось далекое, милое детство и тихая, нежная, как журчание ручья, колыбельная песенка, и женская пахучая ручка, гладившая его белокурую головенку, милая ручка его матери, — той матери, которую он любил и в которую свято верил…

И широкая, умиленная детская улыбка осветила его лицо.

Эта улыбка так и осталась на его губах и тогда, когда он, придя домой, в свою комнату, вынул револьвер из ящика письменного стола, приложил его дулом к виску и нажал собачку.

И на мертвом, странно спокойном лице его застыла та же улыбка….

В предсмертной записке Стивы стояло всего две строчки:

«Я провалился на экзамене геометрии и потому умираю. Прощай, голубушка мама».