Игорь Яркевич: Свечи духа и свечи тела, Рассказы о смене тысячелетий

К феминизму я отношусь скептически. К феминизму у меня слишком много претензий. Я однозначно не феминист. Феминизм меня раздражает не меньше, чем балет, эстрада, политика или мужской шовинизм. Но когда я думаю, как русская литература обошлась с попавшими в нее женщинами, а также с Россией и с русской душой, - у меня тут же начинается приступ феминизма и я сразу феминист. Бескомпромиссный феминист! Феминист без пощады! В моменты таких приступов я выебу любого, кто не феминист! Наверное, поэтому Марина уговорила меня на ограбление банка.

Я сам не заметил, как тоже стал относиться к этой идее серьезно. Я пропустил момент приступа феминизма, когда все решилось; между тем, когда я относился к ограблению как к шутке, и тем, как стал к нему относиться совершенно серьезно, не было дистанции. Решиться на ограбление - потерять невинность. Невинность была потеряна незаметно. Это случилось в приступе феминизма. Невинность ушла через едва заметную дырку момента приступа феминизма.

Про банки Марина мало что знала. Не знала, в общем, ничего. Про их ограбления - тоже. Она здесь больше рассчитывала на меня. Поэтому я стал вспоминать, что же я знаю про банки и про их ограбления.

Потерять невинность мало. Нужны еще схемы банка: электричество, сигнализация, канализация, шифры, коды и так далее. И еще громкий голос. Громким голосом легче объяснить, что это ограбление и все, мол, суки, на хуй на пол, а деньги в сумку или куда там их принято складывать при ограблении.

Несмотря на отвращение к русской литературе, Марина гордилась тем, что она - тезка Марины Цветаевой. Она считала Цветаеву первой официальной русской феминисткой. Я предпочитал Марину Мнишек, - из всех Марин русской жизни мне она была наиболее близка. И, кстати, имела куда больше прав, чем Цветаева, считаться первой официальной русской феминисткой.

Цветаева - самое незащищенное место русской женщины. Я боялся, что Марина пойдет на ограбление с Цветаевой.

Марина не собиралась идти на ограбление банка с Цветаевой. Но и ничего не планировала. "Ты - еврей, а значит - умный, - говорила Марина. - Ты сам во всем разберешься". "Я еврей на самом низком уровне, - объяснял я Марине. Выше этого уровня я - стандартное русское чудовище, для которого все еврейское - пустой набор звуков. Дальше я путаю синагогу с Сенегалом, иврит с домкратом, а Иерусалим с райисполкомом". Но Марину это мало интересовало. Впрочем, она заботилась о моем здоровье. Как раз бушевала эпидемия гриппа, и врачи рекомендовали чеснок как лучшее превентивное средство. Марина была полностью согласна с врачами. Марина не клала мне чеснок разве что только в чай, кофе и сигареты. Все остальное я ел и пил с чесноком. От меня не просто пахло чесноком; от меня не пахло ничем иным, кроме чеснока! Если мы пойдем на ограбление с оружием, она мне положит чеснок и в оружие.

Смена тысячелетий - это всегда раздражение. Раздражение всего. В том числе и тела. У меня постоянно зудел анус, - как будто я гомосексуалист. Как будто меня только что выебали и у меня вскочил прыщ там, где меня выебали. Но этого не может быть! Меня, кроме меня, не может выебать никто! Разве что только смена тысячелетий. И ограбление банка.

Я стал завидовать простым обычным людям. Их не ебет смена тысячелетий. Они ее не драматизируют и переживают спокойно. У них не бывает приступов феминизма. Они умеют терпеливо ждать, пока в России все наладится, и не собираются грабить банки.

В банке нас не ждут. Нас ждут в банке. Банк придуман для того, чтобы мы его ограбили. У меня уже была такая идея в детстве, - что весь мир придуман только ради меня. Я один в нем настоящий, а все остальные в нем актеры. Они все меня разыгрывают. Они все от меня скрывают какой-то другой мир. Это не эгоцентризм, это - довольно точное ощущение мира. Метафизика русского детства иногда пересекается с Голливудом. В Голливуде через двадцать пять лет после моего русского детства сняли фильм "Шоу Трумэна", где только один человек как человек, а все остальные - актеры. Он не знает, что все вокруг кроме него актеры и что за каждым его шагом следят камеры, и все это показывают как сериал по телевизору. Сериал как жизнь конкретного человека, который не знает, что его постоянно снимают, а все остальные актеры все знают и специально ставят его в разные ситуации. Он думает, что он живет в настоящем мире. В конце концов он понимает, что все вокруг актеры и говно. Я тоже считаю, что, кроме меня, все говно. Это не значит, что я - не говно. Я - самое настоящее говно. Но все остальные - неподлинное говно. А я - настоящее говно! Именно такому и заниматься ограблением банка.