Вадим Ярмолинец - Кубa или История моей мучительной жизни

-- A-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а!!! -- завыл я, от отчаяния, от ужаса, от того, что жизнь окончилась, что ждать от нее нечего, что никакая сила не в состоянии вернуть меня назад, туда, где неведомый и всесильный путевой обходчик миновал уточку рельсов моей жизни, не коснувшись ее своим молоточком. -- A-а-а-а-а! -- забился я в поисках выхода из черной ловушки, и тут дверь будки распахнулась, сильные руки подхватили меня, понесли по лестницам сквозь плотное роение красного света фонарей, под улюлюканье и свист длинногрудых девок, дальше за угол, по коридору с зелеными панелями, с провисшей под потолком наружной электропроводкой, вверх по лестнице к двери, у которой остановились, и кто-то за спиной моей коротко скомандовал: "Открывай!". Дверь распахнулась, и, оглушенный, я полетел и упал на что-то мягкое и рыхлое, поехал по нему и остановился.

ПРЕДПОСЛЕДНЯЯ ГЛAВA

Открыл глаза.

По бокам поднимались отвесно сырые стены. В некоторых местах из аккуратно срезанного суглинка торчали лохматые черви древесных корней. Над головой тонкой серой полоской тянулось небо.

Выбравшись из траншеи, я увидел трактор с ковшом и троих мужиков в перемазанных глиной кирзовых сапогах, спецовках и кепках, повторяющих видом и занятиями содержание известного полотна В.Г.Перова "Охотники на привале". На газете в центре полотна лежали кривые огурцы, хлебный кирпич и консервы. Один из троицы с длинным небритым лицом, отражавшим мучительное состояние организма, в который только что был влит стакан спиртного, утер губы тыльной стороной ладони и спросил меня хрипловато, но на чистом русском языке:

-- Ты че, друх, закимарил там?

Я ничего не ответил. Я забыл, как говорить на родном языке. Он еще разматывался где-то в горле, заполнял рот, готовясь выбраться наружу знакомыми уху звуками.

-- Да налей ему, -- сказал второй мужик в майке, с поэтической татуировкой на полных белых руках: "Не забуду тебя Валя, чтоб меня волки разорвали. 1974. Тамбов." И бросил мне: "Что, зема, тяжело с похмеляки?". Молодой парень, смахивающий на сельского брата ведущего 2-го нью-йоркского телеканала Херальдо Риверы, протянул мне граненый стакан и наклонил к нему забулькавшую бутылку.

Я выпил, и жидкость влилась в меня плавно, воплотив в своем движении плавность нереальности как таковой. Подали огурец и хлеб. Мужики, по очереди макая куски хлеба в банку с ржавой жижей, стали сосредоточенно закусывать. Потом татуированный, кивнув мне, сказал:

-- A я тебя сразу признал. Мы ж с тобой в ремеслухе учились. Фамилию забыл, а фотокарточку запомнил. Ну, вспоминаешь?

Я кивнул, сделав собеседнику приятное. Младшой Херальдо залез в трактор и достал еще одну бутылку.

-- На завтра б оставил, -- недовольно заметил небритый. -- Все равно вечером бухать.

-- A-а, брось, экономист, -- отмахнулся Херальдо.

Снова забулькало и потекло плавно.

Небритый заглянул в пустую жестянку, вздохнул:

-- Закусить бы, бля.

-- Закусим, -- успокоил его татуированный, закуривая и откидываясь на локоть. -- Я сегодня мимо дома ихнего шел, через окно сморю, они пельмени всей бригадой лепят. -- С бурлящим звуком он подтянул содержимое из носоглотки, придавил одну ноздрю большим пальцем и запустил в черное небо зеленую ракету. Ракета, перечеркнув его, прилипла к трактору.

-- Сынок приехал, че ж ты хошь! -- сказал Херальдо. -- Барахла привез -- контейнер.

-- У него ж братан там, -- сказал татуированный. -- Нафаршировал родственничка по самые помидоры.

-- Пристроился, с-сука, -- позавидовал Херальдо.

Между тем стемнело. Над траншеей моталось облако мошкары. Тянуло промозглым холодком с родным сердцу запахом подвальной гнильцы, проедающей старый камень жилья плесени. За дощатым забором с зудом зажглась зеленая надпись: "Гас роном". Татуированый аккуратно собрал газету и положил ее через плечо в вечернюю мглу. Стали собираться. Пошумев у крана, натянули рубахи, спенжаки. Закурив, двинули.

За квартал до дома, где намечалось застолье, пошли редкими групками и плотными рядами приглашенные: мужики в светлых сорочках с растегнутыми по-летнему воротами, жены ихние в красных платьях с оборками, дети в белых рубашечках и черных шортиках с цветами в худых руках. У серой пятиэтажки с залитым праздничным светом первым этажом и открытыми окнами, в которых звенела посуда, уже переминались неловко мужики, игривыми приветствиями направляли гостей по адресу.

Это был мой дом. Брошенный, никчемный, уже надвигался на меня устрашающим своей серостью штампом призрака прошлого. С екнувшим сердцем вошли.