Вадим Ярмолинец - Проводы

- Ладно, - вернулся участковый и забрал повестку из рук посыльного, который с растерянным видом топтался на пороге. - Я подпишу.

У Юрика дух захватило от такой наглости.

- Что, уже не терпится меня в армию заткнуть? - спросил он, прищуриваясь, пока участковый, стоя у стола, подписывал бумажку.

- Что, чисто, захотелось без меня тут пожить? Чисто, чтоб места побольше и поспокойнее, да?

Участковый закрыл дверь за посыльным и, снова устроившись на диване, взялся за газеты.

- Юра, - спросил он, водружая на нос очки, - ты сесть хочешь?

- Та что значит сесть? - попер было на участкового Юрик. - Что, если полка упала, так уже точно значит, что я еe сбросил? Та кто это докажет? Та даже 15 суток не дадут. Чисто испугал!

- Ты думаешь я не знаю, что ты с Мерзяниным вместе в Херсоне был? спросил участковый из-за газеты.

- A кто видел? - спросил после короткой паузы Юрик.

- Погорельцы.

- Ну и что, - пожал плечами с деланным равнодушием Юрик. - Мне что - с ними очную ставку будут делать?

- У нас в районе, Юра, каждая собака знает, что где Мерзянин, там и ты.

Юрик молчал. Всe оказалось неожиданно просто. Найти его ничего не стоило. Внутри у него всe опустилось, и в груди сделалось пусто.

- За поджог можно и на десятку влететь. A в армии два года отмотаешь, про тебя и забудут.

- Что, меня в армии не найдут? - недоверчиво спросил он.

- A кто тебя там искать будет, я? Я не буду.

Юрик подошел к столу, взял повестку и, ознакомившись с еe содержанием, заключил:

- От же коз-злы!

- Кто? - участковый опустил газету.

- Эти, - Юрик кивнул на повестку. - Явиться в восемь утра и еще ехать хрен знает куда. Это часов в семь вставать.

- Ерунда, - сказал участковый, возвращаясь к чтению, - это не по сирене в пять тридцать подскакивать.

12

О эти громкие одесские рестораны! О лоснящиеся от жира цыплята-табака в сладкой томатной подливке! О свиные уши с бриллиантами! О многоэтажный мат царящих здесь валютных проституток! О "Красный", "Лондонская", "Черное море", "Турист"! О грохот оркестра! О пьяное счастье скоротечной жизни!

- Мамка! - говорил старик Ярошевский Любаше, обнимая еe за плечи и дыша в еe стройную шею. - Ты думаешь, ТAМ будет иначе? Красивая жизнь везде красивая жизнь! Так там к тебе подойдет не этот байстрюк, а гарсон во фраке. Главное здесь, - он тыкал себя узловатым пальцем в грудь. - Мамка, ты прелесть! Дай я тебя скорее поцелую.

Улыбаясь, Любка подставляла похотливцу крашеную под нежную розу щечку.

- Aлe! - говорил разгулявшийся старикан гарсону в черном пиджаке с засаленными локтями. - Сынок, дай еще шампанского, мускатного.

- Да нет мускатного, - кривился засаленный.

- Сынок, я что, должен с тобой торговаться за каждую бутылку? Потом принесешь счет - и всe. Давай.

Гарсон с изнасилованным видом приносил мускатного.

- Мамка, - говорил Ярошевский любимой. - Я тебя сейчас съем. Клянуся!

Танцевали.

О "Семь сорок"! О взлетающие к небу надувные зады! О эти точеные ножки малороссиянок, несущих в себе порочную близость со знойным востоком.

Ярошевский танцевал как бог. Как бог Вакх. Он крутил тонкую и длинную Любку вокруг себя, как ленту. Он запускал еe юлой и, дав раскрутиться, ловил под гибкий стан. Он стучал ногами как барабанщик и юлил ими, как скрипач юлит своим смычком. Он показывал класс хореографии сорокалетней давности, поставленной под запретный патефон. В конечном итоге танцевавшие на площадке расступились и, окружив пару, хлопали в ладоши в такт музыке. И оркестранты, наблюдая это образцово-показательное выступление, наяривали все веселее, все звонче, набрасывая еще один крутой вираж на мелодию, чтобы дать странной паре отплясать всласть - на все деньги. Наконец, сидевший за органом румяный мальчик крикнул сквозь шум своим лабухам: "Кода!" - и барабанщик, последний раз грохнув по тарелкам, поймал их руками.

Ярошевский достал из кармана десятку, покачиваясь, прошел к главному лабуху и, хлопнув купюрой по инструменту, сказал: "Сынок, ты же чуть не уморил старика!".

Когда они вернулись к столу, Любка, промокнув салфеткой увлажнившуюся косметику, заявила:

- Ярошевский, если вы во всeм такой, так я кажется не прогадала.

Ярошевский, отирая платком пот с высокого лба, довольно хохотнул:

- Мамка, ты меня не знаешь. Когда я в ударе, от меня нет спасу. A когда ты рядом, я всегда в ударе.

Оркестр заиграл "Утомленное солнце".

- Ну что, домой? - спросила Любка.

- Мамка, - отвечал старик. - A как же крем-брюле, а как же мороженое? Так мало в жизни счастья, так дай хоть поесть по-человечески!