Вадим Ярмолинец - Проводы

- Ну, а сейчас?

- Мамка, - Ярошевский стягивал Любку с подоконника к себе на колени. Чтоб меня убили, поехали вместе! Гори оно огнeм, я согласен! Вставим там в какой-нибудь музейчик всe это барахло, купим дом с бассейном, и будешь деда ублажать до смерти, а потом найдешь себе какого-нибудь богатого байстрюка, а? Там, - он показал пальцем на потолок, - я тебе все прощу.

- Ну, вы гурман, Ярошевский, - подначивала его Любка, устраиваясь у него на коленях поудобнее и запуская пальцы в его белоснежную шевелюру. - A потянете молодку?

- Люба, я знаю? Я буду стараться.

- Ой, вы-таки рисковый, - в тон старику отвечала Любка.

Витяня лежала на диване и грызла яблоко. Сок тонкой струйкой стекал по щеке на подушку. Ей было скучно.

На смену Бейси приходил Дюк, на смену первой бутылке - вторая. Ярошевский ворковал с Любкой, тоскующая Витяня время от времени звала еe домой. Витяня мешала обоим, но делать с ней было нечего. Наконец, Любка сказала ей: "Ладно, пойдем" - и слезла с колен похотливца.

- Только начался разговор, так вы уходите, - пожалел Ярошевский. - A то еще танцы, то-сe...

- Мы уходим, но я еще вернусь, - успокоила его Любка.

Дверь захлопнулась, и старый соблазнитель остался один на один со своим преклонным возрастом. Хмель обратился ядовитым одиночеством, и на сердце у Ярошевского сделалось так же паршиво, как только что было славно. Он лег на диван. Сложил руки на груди и, закрыв глаза, сказал сам себе:

- Кадухес.

Любаша с Витяней тем временем спустились по узкой деревянной лестнице, пересекли асфальтовые волны маленького дворика и, миновав низкие своды подъезда, вышли на улицу. Здесь Любочка остановилась и сказала:

- Блин! Перчатки забыла.

Витяня вопросительно посмотрела на неe.

- Я вернусь, - сказала Люба.

Войдя обратно в подъезд, она обернулась и сказала Витяне:

- Малая, ты не жди меня, а то поздно уже.

- Чего? - обиженно спросила Витяня.

- Малая, - сказала Люба, недобро прищурясь, - иди домой, о'кей? - и она пошла обратно к темной прорези парадной Ярошевского.

- Люба! - полетел, преодолевая волнистые слои вечерней сыроватой прохлады, жалобный Витянин голосок, но та даже не обернулась.

10

Хоронили Мерзика в красном гробу, как героя-афганца.

Тела его не видел никто из родственников, кроме несчастного отца, которому пришлось опознавать обугленные останки. Заколоченный гроб стоял на двух табуретках посреди двора, на крышке лежала в латунной рамке фотография ушедшего, а вокруг толпились темным гуртом родственники и близкие. Первыми у гроба стояли дед и бабка. Дед был в парадном костюме, при орденах и медалях, которым не было счета. У него была редеющая, зачесанная назад седина и могучие буденовские усы. Бабка была в черном габардиновом сарафане, тоже с каким-то орденом на груди, с устремленным в неведомую даль светлым взором, где ей как бы виделся другой Мерзик, такой Мерзик, каким можно было бы гордиться. Следом стояли несчастные мерзиковские родители. Вид их наводил на мысль, что у таких вот мелких, неприметных людей с сероватыми лицами и неприглядными чертами ни в жизни бы не родился такой Мерзик, какой сейчас стоял перед бабкиным взором. Следом за родителями тасовалась засаленная кучка никому не ведомых угрюмых мерзиковских корешей, а чуть поодаль можно было видеть нервничающего Юрика и испуганную Зинулю.

Все ждали слова.

Наконец, папа скромно ступил к гробу и, положив на него руку, сказал неловко и с большими паузами:

- Мы все сейчас простимся с нашим сыном Игорем...

Тут у подавляющего большинства присутствующих возникло чувство, что они не туда попали, поскольку мало кто знал, что Мерзика звали Игорем.

- Сейчас поздно говорить... каким он был, - продолжил отец. - Он был нашим сыном.

Бабушка достала из лаковой сумки платок и промокнула светлые глаза.

- Мы все знаем, что вольно или невольно... способствовали тому, что произошло... И вот сейчас... над его гробом... я обращаюсь к его друзьям... Не повторяйте его... ошибок...

Сказав это, бедный папа осмелился взглянуть на сальную кучку, и его испуганный взгляд столкнулся с волчьим взглядом тех, к кому он обратился.

- К-гм, - кашлянул он и слегка прихлопнул мягкой ладошкой по крышке, дав понять, что прощальное слово сказано.

- Давай, - деловито крякнул дед-будeнновец и взялся за гроб. Черные плечи сошлись над гробом, как воды темного омута, он исчез из виду, но через минуту снова всплыл к свету и, закачавшись на черных волнах, поплыл к низким сводам подъезда.