Почтальон Викторас годами проходил мимо, не останавливаясь. Когда же он впервые задержался возле их избы, в груди у Голды загремела колотушка ночного сторожа Гилеля.
Письмо было коротенькое, всего одна страничка, исписанная убористым почерком. Голда с утра до вечера только и делала, что перечитывала от первой строки до последней, подносила бумажку к лицу, целовала пересохшими губами и повторяла, как молитву: "Жив... здоров... сыт... здоров... сыт... жив... скучаю... может, к весне приеду..."
Он и впрямь приехал в самом начале весны - на свадьбу старшей сестры Шумалит. Голда восседала во главе свадебного стола и, счастливая, глядела не столько на жениха и невесту, сколько на своего поскребыша Айзика, на бутоны его пейсов, на полнолунье ермолки, на глазурь лапсердака и на чулки, обтягивавшие его длинные, пружинистые ноги, на кирпичик молитвенника, с которым он не расставался даже за свадебным столом, - и тайком утирала слезы.
К радости примешивалась непонятная тревога. Больше всего мать смущали глаза сына - большие, занавешенные грустью, как зеркала во время похорон. Он стал еще более молчаливым, на вопросы не отвечал, только невпопад тряс головой и некстати улыбался.
Сваты Голды о чем-то бесцеремонно шушукались, и ей вдруг показалось, что это о нем, и в избе снова угарно запахло старым и обидным прозвищем: Айзик дер мешугенер.
Он помолился за молодоженов и выскользнул во двор, где его обступили местечковые нищие, дожидавшиеся по обыкновению того отрадного мгновения, когда свадьба отшумит и их пустят за стол, чтобы и они полакомились праздничными объедками.
Нищие принялись расспрашивать его о знаменитой Тельшяйской ешиве, жаловаться на свое житье-бытье, нетерпеливо поглядывая на светящиеся окна избы и прислушиваясь к сытому гудению свадьбы.
- А что Он о нас думает? - спросил старший из них - Арье-шлимазл. - Ты же говоришь с Ним каждый день... Скудеет рука дающего...
- Он сам нищий, - выпалил Айзик.
- Кто? - Бог... Обокрали его люди... обокрали до нитки... - Нищие испуганно переглянулись. Такого кощунства от будущего раввина они не ждали.
- Он, как и вы, по миру ходит, - продолжал Айзик.
- Что-то мы Его на нашем пути не встречали, - сказал Арье-шлимазл и хмыкнул.
- В каждую дверь стучится. Но ему не открывают. А ведь просит не за себя, а за нас, грешных...
- Может, не то просит...
- Не то, не то, - согласился Айзик. - То, что Он просит, Господь дал человеку, когда сотворил его, но человек отдал это в заклад дьяволу...
Тут разговор оборвался. Из распахнутых дверей повалили разрумянившиеся от радости гости, и вскоре изба опустела.
Невзирая на отчаянные жесты матери, обиженной тем, что для Айзика побирушки чуть ли не дороже, чем родители, он до первых петухов просидел с Арье-шлимазлом и его компаньонами, утешал их как мог, обещал собрать какие-то деньги, но в ту ночь утешения, видно, жаждала не душа, а желудок. Под утро Айзик исчез.
Голда кинулась его искать, снарядив на поиски и братьев. У реки сына не было. И в чаще она его не нашла. - Он там! - сказал примчавшийся домой Бенцион, родившийся на год раньше, чем Айзик, и поведал матери о том, что тот ходит по местечку и побирается, как Арье-шлимазл.
- Горе мне, горе! Господи, какой стыд, какой срам! Кто поверит, что он для других собирает?
Самому Айзику она не сказала ни слова. Только непривычно молчала и вздыхала, перебирая в памяти, кто в ее и Шимона роду лишился рассудка. Как Голда ни старалась, ни одного безумца не припомнила. На короткое время обрадовалась, но радость была какой-то непрочной, расползалась. Неужели Шимон прав? Что, если грамота и безумие ходят неразлучно, как слепец с клюкой? - Я знаю, о чем ты думаешь, - промолвил вернувшийся под вечер Айзик.
- Нет, нет, ничего не говори... - замахала она руками.
- Айзик дер мешугенер... Ты думаешь: птицы могут нам петь, а мы, сидя на деревьях, не можем им подпевать?.. И собаку лечить можно только свою... ту, что торчит в конуре, лает на чужаков и сторожит твое добро?.. Ну что я плохого сделал? Побыл один день нищим... один день птицей... один день бездомной собакой... рыбой на крючке... Я не хочу с утра до вечера быть Айзиком...
От этого признания у Голды перед глазами, как во сне, поплыли цветные круги. Они наслаивались друг на друга и застили лицо Айзика, которое удалялось от нее, как зыбкая неуловимая тень последнего вагона поезда Каунас - Мемель.
Он запретил провожать его, отказался взять в дорогу деньги и свадебные пирожки, вышел ни свет ни заря из дому и зашагал на станцию.
Читать дальше