Григорий Канович: Айзик дер Мешугенер

- Там видно больше, чем вы, учитель, думаете... Окно интересней, чем книга. Не велика беда, если страницу захлопнешь, а вот если окно замажешь...

Ответ Айзика поразил реб Сендера, который не терпел бесплодного суемудрия и путаных иносказаний, требуя от своих учеников только того, что знал и понимал сам.

- Что же, голубчик, случится, если окно замажешь? Ведь закрывает же каждый умный человек на ночь ставни - и ничего... Разве все надо видеть?.. Все видит только Всевышний. А нам с тобой необязательно...

- Я не согласен. Иногда человек видит то, чего Он не видит, - произнес Айзик, глядя на оторопевшего Сендера, и замолчал. После школы Айзик отправлялся не домой, а на реку и, сидя на косогоре, часами наблюдал за размеренным течением воды, за ее переливами и бликами. Казалось, он и сам растекался на мелкие ручейки и впадал в ее спокойный поток. Иногда он выпрыгивал из нее скользкой чешуйчатой рыбой и, насладившись гибельной попыткой вспорхнуть ввысь, нырял обратно в пучину. С утра до вечера, не очень заботясь о еде, Айзик жил вместе с рыбами и водорослями на дне теплой и ласковой, как коровье вымя, реки и уносился по течению в неведомое, манящее море, туда, откуда ни родители, ни реб Сендер, ни старшие братья и сестры его никогда не выловят.

Он держался в сторонке от своих сверстников и однокашников, удивших уклеек, которые в сплетенном из лозы садке напоминали потускневшие серебряные ножи и вилки из столового сервиза. При виде повисшей на крючке рыбки Айзик испытывал чувство невыразимой гадливости и боли. Воображение его воспалялось, и ему казалось, что это бьется в судорогах не позарившаяся на червяка или муху уклейка, а он сам.

Тут, на берегу прирученной реки, ему, отроку, пришла в голову взрослая мысль о том, что на всем белом свете происходит невидимая и безостановочная ловля - меняются только удилища, крючки и наживка. Разве люди - не ловчие? Разве не пытаются поймать друг друга на свою приманку? И учитель реб Сендер, и лавочник Вайнштейн, и местечковый пристав... Каждый кого-то ловит.

Здешние мальчишки посмеивались над Айзиком, считали его дурачком, замкнутость принимали за трусость, обидно дразнили.

Однажды рыжий Менаше, увалень и задира, не взлюбивший Айзика за непохожесть на других, подкрался к нему, схватил своими ручищами-кувалдами, повалил на землю и с помощью конопатого Хаима и вислоухого Переца стянул с него штаны, чтобы убедиться - стебелек и кулечек с семенами у Айзика впереди или таинственная расщелинка.

- Ну? - спросил Хаим.

- Вроде бы не девка... - удостоверил Менаше. - Го-го-го! Го-го-го! гремело над берегом.

Айзик не сопротивлялся, не кричал, не проклинал своих обидчиков - он лежал на траве, впившись печальным взглядом в высокое летнее небо, и, шевеля губами, что-то невнятно шептал. - С кем это он? - распалял своих дружков вислоухий Перец.

- С Богом, наверно, - съязвил Менаше. - Го-го-го!

- Угадал, - поднял на него глаза поверженный Айзик.

- Небось, наябедничал на нас, - вскипел конопатый Хаим. - А мы не боимся... никого не боимся... Ни тебя, ни Его...

- Придет время, и убоитесь... А теперь отдай штаны, - обратился он к Менаше.

То ли на задиру подействовало спокойствие Айзика, то ли его смутила непонятная угроза, но Менаше не стал искушать судьбу и великодушно, в знак примирения приказал Хаиму, своему денщику, вернуть одежду.

- Возьми свои панталоны, мешугенер! Пока тот одевался, они стояли как вкопанные и чего-то еще ждали, но Айзик упорно молчал, и в его молчании в самом деле было что-то внушенное и дарованное Всевышним, таившее в себе не угрозу, а горестное и недоступное им понимание.

С тех пор они оставили его в покое, старались избегать, боясь, что странный, ни на кого не похожий Айзик может и взаправду навлечь на них в отместку какую-нибудь беду, с пугливым пренебрежением и суеверной завистью называли его за глаза не иначе как Айзик дер мешугенер.

Прозвище прижилось и в один прекрасный день дошло до слуха Голды.

- Почему они тебя так?..

- Не знаю. Но я не обижаюсь... Если им это доставляет радость, пусть называют... Ведь радости на свете так мало.

- Мешугенер! - вырвалось у Голды. - Надо было сдачи дать. - Ну вот и ты, мама...

- Прости, прости, - запричитала она... - Но запомни: не небеса защитники, а собственные кулаки...

Она принялась уверять его, что он самый умный и красивый, что когда-нибудь и Менаше, и Хаим, и вислоухий Перец будут почитать за честь поздороваться с ним, будут рады, если он в ответ кивнет головой. Айзик слушал ее рассеянно и думал о том, что, может быть, самая лучшая защита от зла - не Бог и не кулаки, а безумие. С сумасшедшего - мешугенера - какой спрос?..