Григорий Канович - Шелест срубленных деревьев

- Ничего, Диниц, не поделаешь: человек рождается недовольным... и недовольным умирает...

- Ну что ты тут философствуешь? Отвечай прямо: разыщешь его или нет?

- Нет! - отрезал отец.

- Нет так нет, - выдохнул Диниц. - Как говорится, хозяин-барин. Но как бы тебе не пришлось пожалеть.

- А что если мы, как говорил Владимир Ильич Ленин своему брату, пойдем другим путем? - Из дальнего угла ателье внезапно донесся простуженный голос "новобранца" Рафаила Драпкина, перебравшегося из заштатного Молодечно в Вильнюс, чтобы у оставшихся в живых мастеров-соплеменников постичь тайны портновского ремесла. - А если взять и скопом выкупить костюм?

- Вряд ли от этого Карныгина откупишься. Он офицер, а офицеры принципами не торгуют, - сказал осмотрительный Диниц, косясь на притихшего в углу подпольщика Хлойне, при котором лучше и безопаснее было прослыть круглым дураком, чем клеветником и очернителем Советской Армии...

На том прения и кончились.

Все ждали грозы - вызова в трест или повестки в суд. Но на удивление ни того, ни другого не случилось.

Не появлялся в мастерской и полковник - то ли махнул на все рукой, повесил костюм до лучших времен в шкаф, то ли отнес его на переделку к другим, более покладистым евреям.

Только Хлойне призывал сослуживцев не терять бдительности и время от времени назидательно цитировал на память какого-то классика марксизма-ленинизма, который перед Октябрьской революцией якобы сказал, что внезапность выступления - залог победы, а промедление смерти подобно.

"Выступление" Карныгина и впрямь было неожиданным - он подал в суд не на все ателье, а только на отца.

- Что же ты, несчастный, натворил? - испуганно-сердито спросила мама, протягивая отцу повестку. - Кого убил? Кого зарезал? Тебе сразу насушить сухарей и сложить в узелок белье или еще до тюрьмы успеешь пообедать?

- Еще успею...

- Какое счастье! - поддела его мама. - Я бы себя загрызла, если бы отправила тебя на нары в Лукишки голодным. Холодный борщ с картошкой будешь?

- Буду.

- А телятину?

- Почему бы нет?

- Вчера почему-то не ел... Повестки, видно, очень повышают аппетит...

Она прошествовала на кухню, где сосед - книгочей Гордон - с упоением, почти навзрыд, жаря на жужжащем примусе заветную глазунью, пел на голодный желудок свою любимую песню:

Вер вет мир баглейтн, ин майн лецтн вег?.. (Кто меня проводит в мой последний путь?)

- Что за удивительный день! - сказала мама, поставив на стол миску с холодным борщом и кастрюльку с картошкой. - Ко всем приходят повестки.

- А кто еще получил? - с напускным безразличием поинтересовался отец.

- Йосл. - Мама ткнула в дверь, за которой яростно шипел примус и набирало силу проникновенное, душераздирающее пение Гордона, каждый день читавшего перед сном на иврите одну и ту же книжку - "Преступление и наказание" Федора Достоевского. - Только не из суда, а из ОВИРа, в последний путь... к сестре в Израиль... Пел, пел и выпел себе разрешение на отъезд... Через месяц прощальный ужин... Расстаемся навеки... А с тобой?..

- Что - со мной?

- С тобой насколько?.. Может, как я когда-то связала Шмуле, сесть и связать тебе теплую кофту и шерстяные носки на зиму? Купить, как ему когда-то, на базаре шмат сала? В тюрьме холодно и голодно.

- Глупости! - сказал отец. - Мы никогда не расстанемся...

И, обжигаясь картофелинами, рассказал ей всю историю.

Мама слушала его рассказ рассеянно, отрешенно-пренебрежительно смотрела на стол, на пустую миску и кастрюльку, на тяжелые, непривычно неподвижные руки отца, потом подняла глаза и с какой-то укоризненной жалостью тихо промолвила:

- У тебя на подбородке кусочки свеклы.

Отец засуетился, поспешно и благодарно принялся смахивать их, потом подхватил миску и кастрюльку, вскочил с места и, не оглядываясь, зашагал к двери.

- Надо старика Гордона поздравить, - виновато бросил он на ходу. Дождался все-таки!..

Она и не думала перечить - кивнула, но осталась молча стоять у стола, как у могильной плиты, и вдруг начала беззвучно плакать. Слезы поблескивали на ее щеках, как роса на осенних, изъязвленных дождями листьях, губы мелко подрагивали, и эта негаданная дрожь сливалась с мерцанием лучей заходящего солнца и возвращала ее в счастливое прошлое, туда, где много-много лет тому назад она, Хена Дудак, впервые вкусила от запретного древа, согрешила перед Всевышним, забыв Его ради обыкновенного портняжки, к которому прилепилась до хупы, без Божьего и родительского благословения.