Григорий Канович - Шелест срубленных деревьев

Дело на первый взгляд было пустячное. Если бы не упрямство, унаследованное Шлейме от родителя - сапожника Довида, все кончилось бы не в суде, а тут же, в мастерской: стороны вяло пожали бы друг другу руки и разошлись с миром.

Но отец, защищая свою портновскую честь, заупрямился и наотрез отказался пойти на мировую с истцом. А истец в прямом и переносном смысле слова был не рядовой - полковник Советской Армии по фамилии Карныгин.

Как ни уговаривали отца сослуживцы, как ни просили, чтобы ради собственного спокойствия и во избежание неприятностей он усмирил гордыню и договорился со строптивым полковником, упрямец не послушался.

- Пойми, Шлейме, этот Карныгин не какой-нибудь брадобрей с Татарской или Садовой и не снабженец с чулочной фабрики "Спарта", - вразумлял его бывший партизан Диниц. - Это, пусть и отставной, полковник Советской Армии с тремя звездами на погонах и орденом Богдана Хмельницкого.

- А будь он хоть генералиссимус! Плевать мне на его чин!.. Перед иголкой, как и перед смертью, все равны. Я ему сказал это в лицо и то же самое говорю вам: ничего переделывать не буду. Портить костюм своими руками?! Все пожелания этого Карныгина я выполнил. Он просил, чтобы я ему сшил костюм по последней моде, - я по последней моде и сшил. По-вашему, что - сшил плохо?

- Сшил хорошо, очень даже хорошо, кто спорит... - буркнул подпольщик Хлойне, всячески старавшийся своей угодливостью приглушить слухи о его причастности к аресту хуторянина Цукермана. - Но...

- Что "но"?

- Тут нельзя не учесть некоторые обстоятельства. Перед нами представитель...

- Представитель чего? - напустился на Хлойне отец. - Бога? Дьявола? Разве не при вас этот самый Карныгин мне чаевые сунул, по-отечески на прощание по плечу похлопал и, разглядывая себя в зеркале, даже от удовольствия дважды выматерился. "Молодец Канович! Тра-та-та-та... Ну точь-в-точь как с журнальной обложки. Тра-та-та-та..." И вдруг на следующий день поворот на сто восемьдесят градусов: "Караул! Испортили! Надеть стыдно, не то что носить!" Полковничиха, видите ли, на смех подняла: пижон, стиляга, чучело огородное... Посмотришь - и от страха в обморок грохнешься... Может, это она и скомандовала: "Кру-гом! Шагом арш на Троцкую! К евреям на переделку!" - Отец натужно улыбнулся. - Единственное, что я и впрямь готов сейчас же сделать, так это вернуть ему его зас...анные чаевые.

- Не горячись, Шлейме. Зачем нам на неприятности нарываться? - вставил Диниц. - Перед кем ты свой норов показываешь? Ты лучше подумай, за что нам денежки платят? За что нас, евреев, на белом свете терпят? За "да" или за "нет"?.. Конечно, за "да"... На "нет" - ты меня слышишь? - никто из нас не имеет права... Не и-ме-ет. За "нет" можно и куска хлеба лишиться, и в каталажку на долгие годы загреметь. Понимаешь? А вдруг - ты только не кипятись, а спокойно выслушай, - вдруг он вовсе не отставной? Вдруг он оттуда... как те двое, что пришли и навсегда увели беднягу Цукермана... Тебя, Шлейме, за твое упрямство, будем надеяться, никуда не уведут... На дворе, как говорят, эта самая... ну как ее... оттепель... хрущевская слякоть... Но с дерьмом лучше не связываться. Дерьмо во все времена года дерьмо - что в палящий зной, что в оттепель, что в мороз. Он требует, чтобы ты расширил на два сантиметра брюки в шагу, - пойди человеку навстречу, сядь и расширь хотя бы на один сантиметр. Он хочет, чтобы костюм был не однобортный, а двубортный, - подари ему лишний борт. Пойми, Шлейме: сильные не любят, когда слабые на рожон лезут, строят из себя Бог весть что и к тому же возражают. Не артачься! Товарищ полковник ждет от тебя "да", а не "нет", так не расстраивай же его, преподнеси ему, как гвоздики, в честь праздника сорок второй годовщины Советской

Армии - свои "да, да, да", черт бы его подрал с его орденом Хмельницкого. Мой дед говорил: не смейте дергать льва за усища - от него даже за ласку лапой по физиономии схлопотать можно.

Отец слушал и ушам своим не верил: откуда у Диница, бежавшего в сорок втором из вильнюсского гетто и два с лишним года сражавшегося в партизанском отряде в дремучей белорусской пуще, такая робость перед всякими чинами, такая несовместимая с его партизанским прошлым уничижительность?

Он не осуждал Диница. Но уговоры бывшего партизана коробили душу. В лесу под Новогрудком, наверно, он таким не был, приказы выполнял не потому, что их отдавал командир, старший по званию, а потому, что они совпадали с его сокровенными мыслями и желаниями. Но все изменилось, когда он из Рудницкой пущи попал в другую, заваленную буреломом ежедневных доносов, слежек и подозрений чащу, где за каждым деревом их всех, как арестанта Цукермана, подстерегала беда. Диниц, конечно, желал отцу добра, старался уберечь от неприятностей, может, даже от увольнения. Но от добра, добытого ценой самоуничижения и лакейства, что-то съеживалось внутри и застывало отец всегда мучился и терзался, когда при нем кто-нибудь из близких или сослуживцев - того же добра ради - унижал свое достоинство, которое и без того было перемолото жерновами ненасытного послевоенного времени, неблагодарного, неразборчиво-жестокого, заставлявшего всех прятаться, как в вырытый в лесу бункер, в бесконечные, спасительные "да, да, да", когда горло разрывало обреченное на глухоту и непонимание "нет". Время, как и отставной полковник Карныгин, ощетинивалось и не щадило тех, кто скупился на утвердительные восклицания.