Григорий Канович - Шелест срубленных деревьев

- Так вы ищете Глезера? - макнув свои слова в разлитую вокруг жалость, как тряпку в алюминиевое ведерко, произнесла уборщица. - Так мой Ошер у этого самого Глезера на Завальной свою лысину раз в месяц стрижет. Так это совсем рядом, напротив дровяного рынка... Каждый покажет...

- Так, так, так, - заразившись от нее пулеметным таканьем, промолвил он и, поблагодарив, вылетел на улицу.

Поди знай, думал отец, кто, когда и где явится вдруг перед тобой в образе и роли самого Превечного. Может, Господь простил ему все прегрешения и вестником послал на землю не крылатого ангела или серафима из своей свиты, а эту чумазую, толстозадую поломойку в резиновых сапогах на босу ногу и в грубошерстном платке, завязанном на шее фигой? Может же так случиться, что именно она от имени Всевышнего укажет ему дорогу к его близким, к жене и сыну. Может же так случиться, что этот брадобрей с Завальной и есть не кто иной, как брат свояка-краснодеревщика Лейзера - Юлий.

Он вошел в пустую парикмахерскую и, заметив копошившегося в углу мужчину, не дожидаясь приглашения, устало опустился в кресло. Тот перед ним, кого он ищет, или не тот - солдат хоть переведет дух и одеколоном отцветшей сиренью - подышит...

Через минуту мужчина повернулся и, тихий, сияющий, как субботняя свеча, засеменил к своему рабочему месту.

Чисто выбритый и остриженный наголо из-за дизентерии, отец не спускал глаз с парикмахера и по вихляющей женской походке, по залысинам, похожим на глазунью, по застенчивым девичьим глазам, подернутым поволокой, узнал Юлия.

- Постричь? Побрить? - заученно, не глядя на клиента, спросил парикмахер и, позевывая, полез в ящик за свежей простыней.

Накинув на солдата простыню и взявшись за бритву, он глянул в большую и чистую прорубь зеркала, над которым - то ли как образец парикмахерского искусства, то ли как доказательство любви всех стригущихся и бреющихся к "вождю и учителю" - красовался во всем своем великолепии тщательно отретушированный Сталин, и обомлел.

- Простите, но вы уже отлично выбриты, и на голове у вас ни одной волосинки...

- Так-таки ни одной? - не скрывая своей радости, сказал отец и улыбнулся. - Для тебя я еще парочку на макушке оставил. Как живешь, Юлий?

- Живу, - с опаской ответил Глезер, заподозрив что-то неладное. Откуда этот солдат, которого он никогда в глаза не видел, знает его имя?

- Все еще не узнаешь?

- Нет, - чистосердечно признался парикмахер, с испуганным удивлением оглядывая его макушку.

- Шлейме...

- Какой Шлейме?

- Муж Хены...

- Хены? Никакой Хены не знаю, - на всякий случай перестраховался парикмахер.

- Канович...

- Господи! Шлейме! Живой, здоровый! - воскликнул ошарашенный Юлий и, еще раз недоверчиво глянув в зеркало, бросился его распеленывать, как новорожденного, и обнимать.

- Я-то живой... А мои... мои живы?..

- Не знаю... Вроде бы живы.

- Вроде бы или живы? - еле слышно промолвил отец.

- Шмульке тебе больше о них расскажет... В той конторе знают все обо всех... - понизив голос до хрипловатого шепота, многозначительно прошептал Юлий...

- В той конторе?

- Как твой родич работал в органах, так до сих пор службу там и несет.

Я дам тебе его домашний адрес. Запомнишь?

- Память, слава Богу, не отшибло.

- Проспект Сталина, тридцать пять, квартира двадцать девять, третий этаж, справа... Поблизости от его дома и контора... Сразу же за консерваторией... Шмулькины ребята целыми днями хорошую музыку слушают... концерты и арии из опер. Чайковского, не про нас да будет сказано, и в подвалах слышно... Поброди до вечера, а вечером постучись к свояку... А за то, что не узнал с первого раза, прости - ты, брат, здорово, изменился...

- Все мы изменились... Хорошо еще Богу душу не отдал... Подцепил где-то перед самой победой дизентерию... Так измотала, холера, - как бы оправдывая растерянность Юлия и оправдываясь сам, сказал отец.

- Как только приземлишься и чуприна отрастет - милости просим ко мне на Завальную. Все наши йонавские сюда ходят... Даже Шмульке заглядывает... Хотя у них там свой засекреченный парикмахер...

Он еще долго похлопывал отца по плечу и спине, обрызгивая, как лосьоном, шепотками, перечисляя поименно тех, кому, увы, уже никакой цирюльник не нужен, и тех (среди них был и его брат - здоровяк Лейзер), кто счастливо сберег для бритвы и машинки свои щеки и головы.

До самого вечера отец бродил по чужому, не очнувшемуся еще от обморока городу, разглядывая развалины и костелы, и, как только пали сумерки, отправился на проспект Сталина к Шмуле.