Григорий Канович - Шелест срубленных деревьев

Если недавнее прошлое - поляна, хупа, арест Шмулика - вмиг озарилось полыхнувшей в памяти молнией и тут же пронеслось мимо, то все то, что относилось к настоящему, - странное поведение Хены, ее отрешенность и смирение, таящие в себе какой-то вызов, - неожиданно обрело пронзительную ясность; все догадки выжгло озарение: Хена снова забеременела!..

Открытие было таким простым и ошеломляющим одновременно, что Шлейме его даже сомнению не подверг, все сразу прояснилось и объяснилось. Он был растерян и восхищен безоглядной смелостью Хены, но восхищение тут же испепелялось страхом: что с ней будет, если она вовремя эту беременность не прервет? Ведь доктора в Каунасе, в Еврейской больнице, ее (и его!) предупредили, что повторные роды могут быть гибельными и для нее, и для ребенка.

Наверно, поэтому Хена и скрывала от него правду, а он, всецело погруженный в работу, женатый, как он сам говорил, на иголке, ничего не замечал. Хена спит, а он до самой ночи, а порой и до рассвета корпит над чьим-нибудь заказом и погоняет себя ниткой, вдетой в игольное ушко, словно лошадь кнутом. Куда? Туда, куда веками погоняли себя его предки: вперед трусцой, рысью, галопом, шаг за шагом - цум идишн мазл, к еврейскому счастью!

Сдаст кондитеру готовый костюм, и они - если Хена и впрямь беременна поедут, куда та пожелает: к морю, к Шмулику, за тридевять земель. Он ни в чем не станет ей отказывать: ведь она рискует жизнью; но прежде надо убедиться, не ошибся ли он.

- Это правда? - спросил ее Шлейме в осенних аметистовых сумерках, когда они легли в постель.

- Что? - прошептала она.

Он придвинулся и стал ласково гладить ее своей шершавой рукой по животу, прислушиваясь и стараясь уловить в тишине какие-то необычные, неопровержимые звуки. Но, кроме мышиного шороха за шкафом, ничего не было слышно.

- Ты ждешь? - Он прижался к ней, и его голова утонула в ее густых каштановых волосах, как в омуте.

- Яловых коров забивают, - сказала она. - Спи! А то завтра над костюмом Сесицкого еще захрапишь.

- Смейся, смейся! Но стоит ли шутить со смертью? - чувствуя свое бессилие что-либо изменить, все-таки решился он напомнить ей о грозящей опасности. Ведь второе кесарево сечение Хена не перенесет.

- Ты меня смертью не пугай. Я не смерти боюсь, а такой жизни...

- Какой?

- Сам прекрасно знаешь.

- Живут же на свете люди и без детей. И счастливы...

Шлейме замолчал.

Замолчала и Хена.

Только мыши сплетничали за шкафом. Да где-то за окном брехала на созвездие Большой Медведицы собака.

- Ты, Хена, дороже мне, чем... - начал было он, но та перебила его:

- Не говори глупостей... Все равно не поверю... Может, на сей раз Господь Бог смилуется и яловая корова благополучно разродится... А если не смилуется, то найдешь себе другую... не яловую... Будет, не досаждая тебе никакими поездками к морю или к брату-арестанту, суп с макаронами варить, мясо тушить, лоскутки с пола собирать, поутру круп твоего "Зингера" мокрой тряпкой чистить, а главное - народит тебе кучу наследников...

- Не надо мне другой, - пробормотал Шлейме и обвил ее шею руками. - Не надо.

- Это, Шлейме, мне другого не надо. Знаешь, что мне рабби Иехезкель сказал?

- Что?

- "Тех, кого не в силах связать жизнь, легко и навеки соединяет смерть"... Рабби прав. С мертвыми не разводятся...

Сопротивление Шлейме было сломлено.

Он отложил в сторону все заказы, кроме Сесицкого, а Хене велел уволиться из москательно-скобяной лавки Пагирского и заняться дорожными хлопотами.

Она праздновала победу: загодя запаслась билетами туда и обратно; купила гостинцы - крестьянские сыры и свиной окорок - для Шмуле, объявившего кошерную пищу возмутительным пережитком средневековья; сложила в сумку теплые носки и кофту, которые сама для горемыки связала на зиму; испекла яблочный пирог с корицей, благо яблок уродилось великое множество, и на исходе первой половины сентября оба отправились в путь.

Стояло ясное бабье лето.

Свое запоздалое свадебное путешествие они начали с посещения лагеря, где за подрыв государственных устоев отбывал семилетнее наказание Шмуле.

Сердобольный крестьянин-литовец сжалился над ними и по раскисшему после ливня топкому проселку подвез на своей телеге почти что к главному лагерному зданию, огороженному ржавой колючей проволокой.

От решеток на окнах и сторожевых вышек настроение Шлейме, и без того невеселое, совсем сломалось, но свое недовольство он не показывал, стараясь безостановочно, правда, безуспешно, шутить.