Григорий Канович - Шелест срубленных деревьев

- Иголку.

- Почему же тогда мой ответ правильный, но скучный?

- Почему? Сейчас, голубчик, объясню. То, что это не мясницкий нож и не топор, каждый дурак, прошу прощения, видит.

- А что, по-вашему, видит умный?

- А умный в каждой вещи должен видеть еще что-то такое, чего никто не видит.

- Зачем?

- Чтобы и жить было в радость, и работать. Например, я в иголке вижу скипетр... Ты хоть знаешь, что такое скипетр?

- Нет, - совсем было отчаялся Шлеймке.

- Жезл. Знак царской власти. С драгоценностями и резьбой.

От его слов перехватывало дыхание и на лбу выступали росинки пота, но Шая как ни в чем не бывало продолжал:

- Разве хороший портной - не король?

Губы ученика подрагивали от изумления и жалости. Неужели Шая Рабинер на старости лет рехнулся от одиночества?

- Ты, братец, смотришь на меня, наверно, как на полоумного. Король, скипетр... А ведь, как поразмыслишь, от такой работы, если не подсластить ее выдумкой, и впрямь можно свихнуться... Тем более что эту иголку надо не выпускать из рук до самого смертного часа. И не только не возненавидеть, но полюбить... Наперсток надо любить, будто он не наперсток, а какой-нибудь драгоценный бриллиант или сапфир на пальце. И нитки надо любить и видеть в них не истонченное волокно, а проселки и дороги, которые связывают нашу Богом забытую Йонаву со всем миром... со всеми городами... Понимаешь? Сегодня - это, например, дорога из нашего местечка в Санкт-Петербург, завтра - в Варшаву, послезавтра - в Париж, через неделю - в Иерусалим. И так изо дня в день... всю жизнь... до гробовой доски... Сиди сиднем и шей - сермягу или лапсердак, камзол или кафтан. Вдевай нитку, запрягай терпение и волю и бреди себе в зной и в стужу по свету - туда, куда сердце зовет. Что за радость видеть только то, что видно: вот нужник за окном... вот пьяный и осточертевший, как матерщина, урядник... вот лавочник Гедалье, шествующий по улице походкой праведника и звякающий связкой ключей, как стражник у райских ворот...

Шлеймке не успевал следить за внезапными извивами его мысли. Хотя Шая и ругал говорунов, но - судя по всему - сам был большой любитель поговорить. Да это было и неудивительно: в доме учителя не было ни одной живой твари, с которой он мог бы перемолвиться словом.

Как и подобает новичку, Шлеймке не перебивал Рабинера, даже во время коротких пауз, набухших, как почки на деревьях, невидимой глазу взрывной силой, не вставлял ни единого слова, ждал, когда они брызнут словами. Иногда эти паузы затягивались и от нечего делать Шлеймке принимался блуждать взглядом по бревенчатому, прогнувшемуся потолку, по стенам, по старой швейной машинке в ржавых подпалинах.

- Шить можно научить любого, - устало произнес Шая. - А вот любить свое дело... Этому научить нельзя. Ни похвалой, ни плетью... Ладно... Ступай и накали утюг. Только, смотри, дом не подожги.

Шлеймке принес березовое полено, настрогал лучины, выстелил ими дно утюга, сверху насыпал углей, раздул огонь, подождал, пока угли побагровеют, и захлопнул крышку.

- Ну, Шлеймке, а что, по-твоему, это? - тыча в пышущий утюг пальцем, на котором сиял не наперсток, а сапфир, спросил Шая.

Почувствовав вдруг, что от нескучного ответа на этот вопрос зависит, согласится Шая учить его таинствам и премудростям ремесла или отошлет обратно к родителям, Шлеймке весь напрягся. Он услышал, как непривычно гулко бьется его молодое сердце, прищурил глаза, которые родня сызмальства, чуть ли не с колыбели, упорно приучала видеть на свете только то, что видно всем, и, поражаясь собственной наглости, ответил:

- Пароход... Пароход, который дядю Мойше-Янкеля увез в Америку.

- Из тебя, Шлеймке, выйдет толк. Помяни мое слово!

Ему не сразу далась эта нелегкая наука видеть вещи не такими, какими их видят все, называть их не своими именами, а произвольно приписывать им совершенно иные свойства и качества. Сначала он не столько заботился о том, чтобы развить свою сметливость и воображение, сколько о том, чтобы угодить учителю. Но, когда он узнал его поближе, каверзные вопросы Рабинера уже не язвили душу, а чудачества старика не казались праздной игрой, тщетным и натужным желанием приукрасить унылые портновские будни, а воспринимались чуть ли не как образ жизни.

- Каждый человек, - поучал его Рабинер, - должен сотворить свой, не видимый для других мир. Иначе он рискует превратить реальный мир, в котором мы живем, либо в конуру, либо в стойло. Посадили на цепь, золотую ли, ржавую ли, - и сиди до скончания века. Загнали в хлев - жуй свое сено, пока тебя на бойню не погнали.