Зинаида Гиппиус - Роман-царевич

Флорентий все так же сидел на полу, прислонившись головой к опустевшему дивану.

— Позвольте, господа. Флорентий Власыч!.. Эй, да кто там? подай воды, живо! Флорентий Власыч!..

В свете еще зимнего парижского дня, за столом, заваленным какими-то чертежами и картами, сидит длинный Юс и работает. Напевает вполголоса веселую песенку.

Робко позвонили. Никого, кроме Юса, в квартире Михаила. Надо идти отворять.

— Пардон. Ложеман мосье Ивакоф? Леттр…

— Да вы русский? Чего надо? Это вы третий день к нашей консьержке ходите? Дома нет.

Гость, молодой и румяный, совсем смешался. Глядел в ужасе на сутуловатого, длиннорукого, с бритыми щеками юношу, такого неприветливого, — и растерянно улыбался.

— У меня к мосье Ивакову… то есть да, письмо. Я бы подождал, если дома опять нет.

— Давайте письмо и уходите.

Гость, однако, ожесточился.

— Нет-с, извините-с, я письма не дам. Вы не Иваков, так я не могу. Мне Юлитта Николаевна велела…

— Юлитта Николаевна? Да вы от нее, что ли? От нее письмо?

Гостю показалось, что он проговорился, что не надо было называть имени. Хотел уйти, отступил, но длинный Юс схватил его за рукав.

— Идите, что ли. Чего боитесь-то? Сами хотели ждать.

Гость торопливо сдернул теплое пальто, снял калоши.

— Я ничего не боюсь. Это квартира Ивакова, я ему и передам письмо.

— Иваков мой друг, мы вместе живем. Сейчас его дома нет. Ежели вы от Юлитты Николаевны, так ждите.

Подтолкнул его вперед, в маленькую зальцу, где только что сам был, где стоял стол с чертежами. За них тотчас же и уселся опять.

Гость, помявшись, сел в сторонке. Не знал, как себя держать. Разговаривать с ним, очевидно, были не расположены.

напевал Юс довольно громко и весело, возясь с чертежами. Шипела, раскалялась печка «саламандра», плотно влипшая в камин. Алея, каленея, точно раздувалась жабой.

Гость слушал покорно, а Юс будто и позабыл о нем.

— Песня-то у вас…

— Песня? Да… Песня как песня.

Гость вдруг радостно подхватил в тот же тон:

Невольно захохотал Юс:

— Вон вы что? Дурью песню знаете? Она дурья, да с моей стороны, вот мне и лезет, чуть на душе весело…

— С вашей? Я еще по селу без штанов бегал, а уж песню эту пел. И теперь старики, случается… Теперь у нас в народе другие больше песни. Флорентий Власыч…

— Да вы Флорентия знаете?

— Господи, ну, а как же! Господи! Первый мой друг. На «ты» сколько лет. Впрочем, все равно уж, позвольте представиться: Геннадий Верхоустинский, сын священника в селе Заречном, что около Пчелиного. Я сейчас непосредственно из Пчелиного, с письмом к Ми… Ми…

— К Михаилу Филиппычу? — подхватил Юс. — Ну и ладно. Не слыхал о вас, да ладно. Из духовного звания тоже, из моих краев… Эка, вот поеду… Что Флорентий-то теперь?

— А там опять, на хуторе. Нельзя. Я, видите ли, сам бы не уехал. Да после происшествий… Из московского университета меня все равно бы уволили. Ну, Юлитта Николаевна придумала: поезжайте в Париж учиться. Требовала. Недоучки, говорит, не имеют права на общественную деятельность, так и по заветам самого Ро…

— Сменцева, что ли? — перебил Юс. — Подумаешь! Да вы не кашляйте, я и Романа этого знавал. Лучше скажите-ка, да покороче, как там у вас, чего такое вышло?

— Ужасная случайность! По газетам, верно, знаете? Ну, Роман Иванович… говорят, скончался в ту же ночь. Флорентия на покаяние… видимое же дело, ведь такие друзья. Формальность, конечно; ему и срок сократили, теперь вернулся, оба с Юлиттой Николаевной, со вдовой, в Пчелином.

— Вон оно как. С чего же полиция-то очутилась на месте? Или вранье?

— Нет, правда. А у нас перед тем неспокойно было, — раздули, конечно, — полиция как раз на хутор с обыском. Надо же! Это уж, впрочем, заранее готовились, пустяки, мы, главное, стремились, чтобы крестьян не мотали. Их бы и не тронули, пожалуй…

— А что? — с любопытством спросил Юс.

— А потом началось. Дело-то тишком, ночью случилось, никто ничего… Ну, пошли слухи; видят — на хуторе, в усадьбе никого, была, дескать, полиция, да что такое? Особенно же за хозяина, за Романа Ивановича, взволновались. Просто беда. На что дьякон — и тот ничему не верит… Вы, впрочем, их не знаете… Уж я сам голову потерял: ничего ведь не известно…