Зинаида Гиппиус - Роман-царевич

Не договорил, точно дыханье перехватило. Литта быстро взяла его за руку.

— Флорентий, пойдем. Ко мне пойдем. Хочешь? Подожди, я понимаю, как ты думаешь; но это неправда про марево, он живой человек, только страшный очень. Мы поняли, — значит, бороться надо, не отдавать, с нами же правда…

Флорентий покачал головой.

— А они? Вот сейчас, вот эти все, которые за него завтра умереть готовы, за мечту свою, за любовь свою… Этих сейчас с ним оставить, на него?

— За них бороться… — неуверенно прошептала Литта.

— Нет. Сейчас, если борьба, — за себя она будет, за себя только возможна. А они пока пропадут, и дело пропадет. Нет, не отдам, собой покрою, любовь сберегу. Они поймут, Литта, ведь они же не его правой своей любовью любят, им вот марево это глаза морочит, не его же… а кого нельзя не любить — Того. Ему одному такая любовь принадлежит, Роман — только вор, по дороге ее перехватывает. Понимаешь? И если я вижу, и всю вину свою долгую, смертную, увидел — я уж о них одних, о малых, и могу думать, уж ни о чем, ни о ком… Оставь меня.

— Флорентий, нет, нет. Но ведь я тоже виновата. Пусть ты будешь не один. Я — с тобой…

Она цеплялась за него, тянула его куда-то. Не знала, понимает ли до конца?

— Со мной… — он еще ближе наклонился к ее лицу. — Не надо, Литта. Ты уж много помогла мне. Пусть моя вина, моя любовь, мой ответ.

Опять не договорил. И вдруг с нежной мукой, с робкой жалобой взглянул ей в глаза, близко.

— Сестричка, ведь мне тяжелее смерти… одному? Сестричка, может, ты сказала — со мной, а сама, может, не понимаешь, куда я иду? Что я… что надо сделать?

Литта молчала, леденея. Морозные, слабо переливались звезды наверху.

— Ежели со мной… ежели вместе… Тогда сейчас уходи, уходи, я и буду знать. Не стой, не жди. Я буду знать, что вместе… что я не один.

Хотела двинуться — и не могла. Ноги точно приросли, примерзли к снегу. О, зачем она!.. Лучше бы не понимать, не знать! О, если бы ничего этого не было!

Флорентий поднял голову, прислушался. Нет. Показалось.

Проговорил совсем спокойно:

— Думал — уж он. Да, пожалуй, в монастырь, к отцу Лаврентию завернул… Приедет.

Вдруг успокоилась и Литта. Или просто холод до сердца дошел. Ясная, прозрачная, крепкая льдинка вместо сердца. Только о нем, только вот о Флорентии…

— Прости, — сказала и обняла, холодными губами ища его губ. — Я с тобой. Пусть наша вина. Я с тобой.

И разомкнула объятия, пошла, не оглядываясь, к дому, быстро, — и затерялась в синей тьме снегов и звезд.

Флорентий постоял, поглядел на тусклый огонек во флигеле. Теперь там пусто. Миша с Романом Ивановичем уехал, старуха-стряпка спит в пристройке. Тихо.

Вышел на дорогу. Долго бродил. Звездный пар наверху. Внизу точно снег светит.

Скрипят полозья? Или опять кажется?

Из-за поворота сразу выскочили сани. Флорентий посторонился. Санки остановились у ворот.

— Я отопру, — сказал Флорентий. — Ты один?

Роман Иванович оставлял иногда Мишу в городе или где по дороге, когда на другой день собирался туда же выехать.

— Иди, намерзся, я лошадь уберу, — продолжал Флорентий. — А как дела?

— Дела недурны. Ведь где я был! Обещали серьезно с мужиками историю замять. Полагаться, закрыв глаза, на обещанья нечего, конечно, а похоже, что образумились. К нам приедут, да это пустое, формальность, пороются, коньячку попьют… А у тебя как?

— У меня хорошо. С дьяконом серьезно говорил. И с другими. Лучше надеяться нельзя.

— Вот спасибо, друг. Пора, пора нам перестать на месте топтаться. Потихоньку наладимся. Я завтра же и сам определенно кое с кем поговорю. Варсиске телеграмму послал, прилетит. Кончай скорее, еще потолкуем.

Он прошел в сени.

Флорентий возился с лошадью.

Что это такое?

Неяркий тупой звук. Точно упало тяжелое где-то, грузное, незвонкое.

Такой неяркий звук можно бы не услышать, если б не был он дик, нейдущ ко всему, что здесь, несхож со всеми звуками, возможными здесь.

А Литта ждала его. Ждала, потому что вот, не прислушиваясь больше, не медля дольше, она бежит по темной лестнице вниз, вниз, ощупью отворяет дверь, опять бежит, спотыкаясь, скользя, не замечая, что вязнут в снегу тонкие туфли, мокнут чулки.

Сто мыслей сразу в голове, коротких, глупых, даже не мыслей вовсе. И как во сне бывает: ноги бегут, дыханья нет, а почти не двигаешься.

Вот крыльцо, одна ступенька, другая, третья, четвертая. Как тихо. Как темно. И никого нет. Странно, что никого нет и тихо-тихо. Точно навсегда тишина и темнота; точно все уже под землею.