Борис Казанов - Полынья

Тут они доиграли кон, и поднялся Шаров - вахта Трощилова кончилась.

Кутузов его удержал:

- Сиди, Леха...

Боцман порой предпочитал, чтоб Шаров отдыхал, а не работал. Потому что Шаров, уходя на палубу, мог оставить без дела и его самого. Это было нежелательно боцману сегодня, в великий день покраски. Глядя с нежностью на своего любимца, которого очень ценил как заместителя и будущего преемника, Кутузов его успокоил:

- Пока Кокорин поставит судно, баба сумеет родить.

- Coy-coy.

Это было единственное, что Шаров произносил: непереводимое фразеологическое сочетание, позаимствованное им у американских моряков. Оно означало нечто вроде: "Поскольку-постольку".

- Ну и как, закопали тебя?

- Не допустил Милых, - ответил Кутузов с гордостью. - У него на "Агате" сейчас какой дракон? Старик... Помнишь, Леха, того дракона с "Вали Котика"? Только ушли в плавание, а он взял и умер. Пришлось из-за него из рейса вернуться. А спасателю как возвращаться? У него один час стоит тысячу рублей! На спасателях здоровые боцманы работать должны... Я прошлый раз мог на "Агат" перейти, когда он в Азию шел. Да с боцманом не сладили. Я ему говорю: "Буду принимать твое хозяйство по акту, до последней рукавицы". А он: "А-а, тогда останусь". А куда он денется? - закончил Кутузов, довольный своей принципиальностью.

4

Ильин внезапно бросил карты и посмотрел на верхнюю койку, где лежал старшина.

- Жора, ты не спишь?

- Говори, - послышалось за занавесками.

- Станцию будем готовить?

Водолазный старшина Суденко свесился с койки, чтоб стряхнуть пепел. Это был малый лет тридцати, рыжий, обсыпанный веснушками, с васильковыми, прямо девчоночьими глазами, которые казались ненастоящими на его грубоватом лице. Порывисто потянувшись к пепельнице, он вопреки ожиданию взял ее не резким, а каким-то округленно-плавным движением своей большой полной руки и, старательно погасив окурок, поставил пепельницу на место. На "Кристалле" старшина имел прозвище Молотобоец - из-за своей физической силы. И хотя он не играл ею, как Юрка, но было видно, что он силен. Когда он лежал наверху, прогнув койку, то казался излишне тяжел, даже грузен. Но как только слез на пол, это ощущение пропало. Сложен он был отлично, несмотря на свой не очень высокий рост. И во всем его белом, ладном, без видимой мускулатуры теле, в плавных движениях рук, напоминавших волнообразные действия морского животного, была какая-то особая природная грациозность, вызывавшая мысль о несовместимости его с остальными. Если Ковшеваров и Ильин были, в сущности, люди, научившиеся глубоко нырять, то старшина как бы и не был вовсе человеком. Притом ощущение, что он не такой, как все, возникло из ничего. Ничего он не делал особенного, но само его присутствие действовало как неизвестно что.

Пока старшина одевался, позевывая, почесываясь, с присущей ему несерьезной улыбочкой посматривая по сторонам, все в каюте как-то притихли, сразу потускнев перед ним. И по лицам водолазов, стоявших едва ли не по стойке "смирно", было видно, что все, что происходило до этого, не существенно. А существенно лишь то, что старшина проснулся и что он, проснувшись, предпримет. Эта подчиненность в них, необычная на гражданском корабле, объяснялась тем, что они, глубоководники, находились на особом учете и, по сути, считались военными людьми. Даже боцман Кутузов, ревниво воспринимавший чужую власть, переменился при старшине, взяв свойственный ему в таких случаях, но, правда, ничего не значивший подхалимский тон.

- Жорочка, - сказал он, сюсюкая, - головка не болит?

- А что есть?

Кутузов протянул ему свою банку с чересчур красными и как бы не в своей среде плавающими томатами:

- Прими косячок из чистых рук.

Старшина немного отпил.

- Ты пьешь, как девушка, глоточками! - умилился Кутузов. - А я так не могу: мне давай сразу полбанки.

- Оно и видно. Сколько разводил водой?

- Все доливаю и доливаю, - ответил Кутузов безмя

тежно.

Сейчас боцман выгадывал свой интерес. Все подготовив к покраске, он должен был сладить с Суденко насчет людей. При подводных спусках матросы переходили па обслуживание станции, и тут все зависело от водолазов: они из-за любого пустяка могли спуски отменить. К ним государство относилось исключительно: четыре часа был весь их рабочий день. Но его могло и не быть из-за волн, тумана, ветра. Мешала и вода, которая обычно текла не туда. Эти люди могли спать при зарплате, они все могли. А деньги получали такие, какие матросам не снились. Ненавидя в них это преимущество, о котором не мог и мечтать, Трощилов страстно желал, чтоб они воспользовались им и на этот раз. Он видел: Ильину и Ковшеварову все равно, что есть пароход, что его нет. Только они ничего не решали. Решал у них один, вот этот. Ильин спросил у него, будут они работать или нет. Старшина услышал и не мог промолчать.