Борис Казанов - Полынья

Световой люк машины не открывался, и была наглухо закрыта металлическая дверь, ведущая в жилые помещения. Он постучал по ней грузом, чтоб ребята услышали в посту. Везде звук был глухой, как все утонувшее, но эта дверь отозвалась. В сущности, это еще была живая баржа с водолазной точки зрения. Она находилась под напряжением воды, от которого ее можно было избавить, лишь раскрыв полностью. Он увидел веху, привязанную к трубе, и освободил трос, глядя, как она всплывает. На всякий случай место теперь обозначено. Перелезая через борт, он разобрал буквы названия: "Волна". Выкинуло баржу так аккуратно, что Суденко невольно провел лампой от киля до средней линии, прикидывая, где можно подсунуть понтон. Баржа для подъема стояла идеально.

А дальше по отмели было голое место, и он увидел на нем морских птиц, по очертанию гагар, которые висели в воде, ухватившись клювом за придонную траву. Он знал, что морская птица, раненная смертельно, ищет спасения под водой, гася ее давлением свою последнюю боль. Только вряд ли какая-либо из этих птиц была способна на такой глубокий нырок. Да и не верилось, что их мог подстрелить какой-то охотник или рыбак. Тут была похоронена целая стая. Возможно, ее всосало ураганом. В этой воде, хоть и неглубокой, ощущалась такая же мрачная яркость, как и наверху, и птицы в ней виделись искаженно. Они раскачивались как живые, даже распускали крылья, когда волна поднимала их. Казалось, они собираются сесть на отмель, но не могут решиться. Но если в этой особенности света, окрашивавшего в живые краски даже саму смерть, и таилась какая-то тайна лжи, то во всем том, что двигалось здесь: в безмозглой сайке, в серых окунях, притворявшихся камнями, в бесцветных рыбьих косяках, селившихся в бочках, в ящиках, среди бревен, почернелых, как уголь, - во всем этом, на самом деле живом, не было жизни, а только ее призрачное трепетание, убивавшее подводный свет. И было настоящей радостью увидеть поросячье рыло белухи, северного кашалота, которая, оплыв вокруг водолаза и словно недоумевая, кто он такой, удалилась, изгибаясь в воде.

Суденко остался один.

Когда он еще разглядывал птиц, Ковшеваров спросил, отчего oн остановился: они следили за ним по пузырям. Он ответил, что остановился отдохнуть, и, сказав это, почувствовал, что устал. Кабель-сигнал с кабелем от лампы, растянувшись над отмелью, сильно оттягивали плечи. Приходилось то и дело всплывать, чтоб ослабить тяжесть. Когда матросы начинали подбирать слабину, то вообще останавливали его. Внутри костюма было душно, и он попросил у Ковшеварова побольше воздуха, чтоб освежить потное лицо.

Отмель сузилась, упершись в стенку подводного пика.

Приостановившись, он сильно стравил воздух, чтоб обрести тяжесть для толчка. Но толчка все равно не получилось. Он просто соскользнул в каньон. Попытался плыть, изгибаясь спиной, резко двигая руками, и хотя возникало ощущение, что плывет, на самом деле все было не так. Конечно, он продвигался вперед, когда делал замах рукой, но когда возвращал ее для следующего гребка, тем самым отталкивался от воды в противоположную сторону. А сантиметры, которые он выигрывал, у него отнимали шланги. Поняв бессмысленность своих попыток, он просто стал погружаться, настраиваясь на голос моря, пробуя в его беспорядочных всплесках, прокатывавшихся и затухавших, уловить длинное и ровное дыхание подводной струи. Водолаз не слышит глубины, он в своем костюме от всех звуков отстранен. Но что такое голос моря, если не колебания его волн? И в плотной темноте, окружавшей его, зажатый между стеной каньона и течением, он пытался услышать какую-либо, хоть слабую, струйку, на которую можно было бы лечь. Спускаться глубоко опасно, так как течение, раскачивая боковой пласт, могло бы его ударить о скалу. Один раз его так откинуло к ней, что он чуть не выронил лампу. Однако не останавливался, уходил все глубже, и ему повезло: нашел-таки ручеек, протекавший между слоями. Увидеть его помогла лампа, разлившись полосками света на разделенных струйках, которые были так тонки, что порой прорывались. Планируя на струйках, он не проплыл, а буквально пролез над морем; ухватился еще за один ручеек, поживей, и шланги за спиной опали.

Всплыв, чтоб определиться, он выяснил, что находится как раз посредине проливчика, и, уже не опасаясь ничего, с облегчением погрузился, пройдя со звоном в голове болевой порог и еще метров тридцать нейтральной глубины. Ковшеваров предупредил, что он на пятидесяти. Нельзя тормозить, если водоворот под ним. Прибавил вес - и чуть не перевернулся, поскользнувшись на течении. Это оно мерцало внизу, такое стремительное, что почти не колебало воды. Но оказалось неглубоким, на чем старшина попался. Как только стравил воздух, резко добавив вес, вода словно проломилась, и он влетел в водоворот, спрятанный под течением. Меняя вес и положение тела, одолел его и начал тормозить. Однако не мог задержаться, и в воде, выдавая скорость, опасной тяжестью прорезалось собственное тело. Пытаясь убрать вес воздухом, перестал его стравливать через клапан в шлеме (действовал лишь предохранительный клапан на рубахе, развешивая гирлянды из мелких пузырьков), но падал и падал, как в какую-то прорву. Наконец, с раздутым костюмом, он остановился на семидесяти метрах, как выяснил Ковшеваров по воздушному манометру.