Сергей Коковкин: Кольцо

Ее дрожь была совсем другого свойства. Он улыбнулся ей, не глядя, и, стащив руку вниз, ободряюще погладил колено. Перехватив руку, Катя мягко продлила ее движение к себе, в углубление тесно сдвинутых ног.

Как ни странно, желание, замутняя, а не проясняя голову, очищало сознание, не гася, а высвобождая мысль.

То, что свершалось с ними сегодня, было следствием столь давней тяжбы с судьбой, такой долгой игры на грани, что, столкнувшись напрямую... да-да, скажи это слово, скажи... наконец-то, с воз-мож-но-стью сча-стья, он с болью осознавал весь ужас такой победы. Хотя, видит Бог, он иногда думал об этом исходе как о единственном выходе из недавнего тупика.

- Тебе нас жалко?

Он так долго молчал, что она решила первая закинуть крючок.

Ее манера, голова на отлете, испытующий и одновременно затравленный взгляд, и голос с хрипотцой в легком зажиме. И жалко-то ей одну себя, ибо время уже прошло (всего месяца три, не больше), а ничто для нее не сдвинулось, и так страшно теперь прогадать.

Она улыбнулась чуть натужно, потом подвинулась, пропуская его руку, и прикрыла глаза.

Вот и закрутило, и потянуло в воронку все, что он наломал за последнее время, и зацепилось одно за другое, и стало запрудой поперек течения, пока не остановилось всё. Надо было снова разгребать что скопилось и, разобравшись с мелочевкой, выискать первородыш причины и, вытянув его за хвост, заглянуть в мелкие бусинки игольчатых дерзких глаз без страха и гадливости, а с участием, как глядят в самого себя.

Резкий протяжный клаксон заставил его вздрогнуть. И он, не спеша, вытянул наружу разгоряченную влажную руку.

Все уже поползло. Впереди чуть развиднелось. Машина улиткой выползла на кольцо и, продвинувшись на несколько шагов, снова замерла в ожидании.

Поспешная неловкость не оставила на нем и тени замешательства. Он все так же глядел куда-то вперед. Но едва заметное чувство, которое никто бы не назвал нежностью, все-таки шевельнулось в нем, и, в унисон с этим неясным еще проблеском, он мягко вывел педаль.

Когда это было? Шесть лет назад, в день открытия, когда зал пел, плакал, стонал, не отпуская их после финала. Жене, в порыве дикого неистовства повторявшему сцену на бис, массовка, повиснув на шее, сместила позвонок. Он лежал неподвижно в кабинете главного, в крошечном закутке, на диване. Да-да, на том самом диване, знакомом ей ныне каждым своим изгибом.

А тогда он перенес Женю в свою машину и повез их за тридевять земель в хрущобу у кольцевой дороги, которую они сняли еще студентами, когда стали открыто жить. Женя лежал на заднем сиденье, а она сидела, как сейчас, рядом с ним, и он впервые уловил то женское напряжение, которое исходило от нее. И сказал ей об этом в ту ночь, когда "скорая" уехала, а Женя спал. Они сидели на кухне у зарешеченного окна. Но началось тогда все тоже в машине, и так же подрагивал руль.

Сколько она его помнила, у него всегда было обиженное лицо. А все остальные чувства были вариациями этой великой обиды. И, перетекая из банального увлечения в безнадежное уныние или в откровенное отчаяние, обида всегда оставалась центром его миросозерцания, от нее он отталкивался во всем. Эта обиженная маска, как ни странно, была и его обаянием, и его защитой, и его кредо. Обиженные губы на чуть припухлом лице, добрые невероятные руки, насмешливые глаза.

Слава, Слава, Слава... Владислав Андреевич, Влад... Властитель, учитель, проклятие ее, беда и божество разом. Она принадлежала ему всецело, как все они, работавшие у него, с ним, под ним, под его всесильным началом. Женя говорил: "Разве объяснишь? Он - я. Больше, чем я сам. Я - оболочка. А он все, что внутри. Душа и тело. Тело и душа".

Глаза Кати налились слезами. Сразу, без перехода. Она была очень подвижна к слезам. Очень развитые слезные железы. Впрочем, и все остальные тоже. Она сидела, задумчиво оттопырив губу. Прости меня, Женечка...

Перед спуском в тоннель опять затор. Он выжидал, терпя на себе привычный оценивающий интерес, проклюнувшийся из окружающих машин. Их узнавали, подталкивали своих соседей. Смурные лица оживали, лоснились. Кто-то уже отпускал реплики. Он поднял стекло.

Недавно приснился сон. На площади - открытие памятника Жене, почему-то с фонтаном. Все бродят в нетерпении. И они среди всех. Любопытные заглядывают под складки полотнища. Речи, тщеславие, вся эта суета... Наконец занавес падает. Все обступают композицию, хотят первыми разглядеть. Они с Катей пробираются ближе и в паре сплетенных фигур (обнаженная фактура, натуральная школа) узнают самих себя. Смешки, крики, шиканье, свист... И уже ударили струи, и бьют по макушке... И деться некуда. И прикрыться нечем. Ужас.