Ирина Кудесова: Циники

- Сходство зазубрин... Ложное чувство, что оно у меня - с Бродским. Даже хотела послать ему письмо, фотографии. Ну, фотоработы, конечно.

- А я-то уж представил себе: вскрывает Бродский конверт - а там Демьянова в купальнике.

- В то время ему как раз уже можно было жить по принципу "Зачем?". Я потерпела бы фиаско!

- Кто знает. Как-никак, сходство зазубрин.

- К сожалению, только у меня с ним. Но не у него со мной. На осколки одного разбитого сосуда мы не тянем.

- А мы с тобой на что тянем?

- Сам-то как думаешь?

- По крайней мере, мы одной крови.

- Вот-вот. Мы одинаковые осколки. Да только от разных сосудов.

- А значит... нас можно поменять местами. С Петером как-нибудь познакомишь?

Идиотская шутка. Начинаю злиться.

- Если тебе понадобится почувствовать себя женщиной - я устрою тебе это лучше любого Петера. И вообще, можешь три дня потерпеть и не упоминать при мне о жене, других женщинах и мужчинах?

- Демьянова, ты ревнуешь? Ревнуешь чужого мужа. И вообще - чужого человека. Потрясающе. Я тебя люблю.

Он - циник, не я.

Я хоть не употребляю это слово: любить. Не опошляю его.

* * *

Дождь разбросал огромные лужи.

Странно: Иван вовсе не боится навредить себе. То и дело подхватывает меня на руки и идет по воде, аки по суху. Ему наплевать на то, что ботинки скоро можно будет выжимать.

Манера такая - наплевать. А это дает определенную свободу ощущений.

В ближайшем дождевом озерце отражаются морды двух иномарок. Одна подъехала у нас на глазах, во второй парочка жрет гамбургеры.

- Иван, смотри, номера одинаковые! Шесть семь шесть - у этой, и у той шесть семь шесть! Только буквы не совпадают.

- Ничего себе. Значит, между ними можно загадывать желания.

Подхватывает на руки, по глади озерца - прямиком в проемчик между машинами. Мыском ботиночка касаюсь дверцы - модного темно-зеленого цвета. За бликующим стеклом жующие застыли: лиц не разглядеть, но челюсти не двигаются. Челюсти смотрят на нас.

Затылком я вижу плохо, поэтому обитатель другой машины остается вне поля моего зрения. Сейчас как вылезет наружу, как накостыляет... на всякий случай. Тоненькому, но наглому Балашову, как обычно, плевать.

- Загадывай.

- ...Загадала.

Иван протискивается обратно, я скольжу ботиночком по темно-зеленой эмали: места мало, вода кругом.

Челюсти, помедлив, принимаются за работу.

Ведь двое сумасшедших ничего дурного не сделали: они просто влюблены. А потому немножечко безумны.

Челюсти, знаете, в чем ошибочка-то? Мы просто безумны. И - немножечко влюблены.

Или так: мы немножечко влюблены. А потому просто безумны.

* * *

Может, и хотелось бы "большой любви".

Не подпускают.

Да я и не сумею.

Давно надо было свалить в Америку. Ходила бы к Бродскому на лекции, в университет.

Теперь-то что. Единственный, и тот помер.

В детстве я много плакала. Упаду и реву. Никто не поднимает. Родители молодые, закроются в комнате: им не до меня. Или просто не подходят. Поплачу и перестану. Реакции - ноль, чего силы-то терять.

Теперь, чтобы заплакать, столько преодолеть надо в себе. Ушибиться побольней.

Еще в детстве поняла: никто никому не нужен. Из-за кого рыдать-то?

Однако: чем тесней единенье, тем кромешней разрыв.

Значит: не допустить - чтобы - тесней. Вообще не допустить единенья.

А так - просто шататься по полночному Тушино - рука в руке. Листья липнут к мокрому асфальту. Ветер щекочет дерево. Оно поводит телом, стряхивает мириады крошечных капелек. Единенья нет. Есть желание говорить. Говорить: о вчера дочитанном Фаулзе, о моем школьном учителе немецкого, о "Небе над Берлином" Вендерса.

- Ты смотрел?

- Напомни...

Торопливо (разве это можно забыть?): ангелы; ангелы, обнимающие нас за плечи; заглядывающие в наши книги; в наши души; немолчный шепот мыслей в тиши библиотек (вспомнил? нет?); циркачка под куполом...

- ...да! циркачка; старичок-историк...

- ...но главное - Мужчина и Женщина...

Мы говорим об осени: я - о скорби природы, он - об обновлении; о том, как можно жить одной - с чужими людьми; о Брэде Питте. О любви.

- Я не могу представить себе, как ты любишь.

Говорить; сжимать в кулаке пятерню кленового листа. Потом засушить его небольное воспоминание.

Затем можно и - некромешный разрыв.

И тогда из хилого слияния, жиденького расставания легко состряпать чудную пьесу, грандиозное полотно с фатальными сценами.

Будет что рассказать внукам. Поначалу, конечно, - классику. Иссякнув, перейти на личности. Кай и Герда, Ромео и Джульетта, Тристан и Изольда, Иван-дурак и Лягушка. Это уже про нас.