Ирина Кудесова: Там, где хочешь

Ты наверняка знаешь это. С тобой случалось, или случилось хоть раз.

Или случится, и ты узнаешь.

Это — радость. Но только не настоящая, не та, которую можно вдохнуть, задержать в легких; пропитаться ею, чтобы она проникла в каждую клетку, — нет. Это — другая отрада, хроменькая, воображением вытканная: ты умеешь исчезать оттуда, где быть не хочешь, где тебе не надо. Из этого дня, часа, из этой минуты ты делаешь шаг в свой придуманный мир, и тебя здесь больше нет.

Тебя нет, когда пьяный отец швыряет в раковину сковородку, оборачивается, хватает со стола батон колбасы: «Жрете мое?» Ты не шевелишься, ты пустое место, незадвинутый стул, тебя здесь нет.

Тебя нет, когда сосед больно прижимает спиной к перилам и водит небритой мордой по лицу, — ты задерживаешь дыхание, опускаешь веки. Тебя нет.

Тебя нет, когда плачет мама. Отец называет ее потаскухой и пытается ударить. Это повторяется так часто, что в тебе уже нет возмущения — одна усталость. Мама — добровольная пленница, что теперь. Когда-нибудь тебя здесь и вправду не будет, жаль маму.

Когда-нибудь ты будешь там, где хочешь, с тем, с кем хочешь.

Поначалу, конечно, ты все напутаешь. Выскочишь из камерного кошмара замуж, прочь, в тепло, в тишину. Не найдешь тепла, помаешься и влюбишься в рядового поганца. Оно останется с тобой, воспоминание: утро, темно-желтая штора с пятнышком посередине, муж — безликая тяжесть — втискивает твое тело в матрас, дышит в лицо сонным ртом. Ты цепляешься взглядом за пятнышко на шторе, хочется закричать. У тебя не получается это: «Меня здесь нет». И вдруг — чудесное решение: не рваться из тела, закрыть глаза и вообразить поганца (в то время — героя). Мир сразу переворачивается, как стеклышки в калейдоскопе. Бряк! — и нет ни запаха, ни пятна на шторе, ни шторы, ни квартиры мужниных родителей, ни этой высотки на окраине, ни четырех лет брака, ни тебя самой. Есть радость. Только радость, ничего больше. Помнишь?

А может, ты помнишь другое — когда сзади на шею ложится рука и ласково, смеясь, треплет твои волосы. Да, рука смеется, и тебе неловко. Ты живешь с тем, с кем хочешь, ты больше не бежишь никуда, ты прибежала. Тебе не нужна чужая веселая рука.

Ветер полощет край навеса кафе, тебе зябко и хочется поскорее домой.

Но ты вернешься только под утро. Будешь стучать в закрытую изнутри дверь; соседка высунет мордочку, поведет усиками и спрячется, дзинькнув дверной цепочкой. Дома ты станешь клясться, что «ничего не было». Это правда. Но и неправда, потому что была — радость. Радость, которую можно вдохнуть, задержать в легких; пропитаться ею, и она разобьется на тысячи маленьких радостей. Они проникнут в каждую клетку, закрутятся в них, как собака, обживающая подстилку, угомонятся, улягутся, задремлют. Они не уйдут, ты не позволишь им уйти. Проснувшись, обнаружишь эсэмэску, четыре слова, — и собачонки в клетках очнутся, растявкаются: ты здесь.

Наконец-то ты здесь, и хочется жить.

Дурочка, наслушалась французских шлягеров шестидесятых. «Хочу жить, жить. Хочу, чтобы меня любили». Кто ж ей жить-то мешает? Все это нытье «про любовь» — результат безделья. Доказано учеными: любви в природе нет — только химия организма. Если есть что-то стоящее, так это когда тебе с человеком хорошо. Говорил ей — мне с тобой хорошо. А может, и не говорил. Но ясно ведь.

Семнадцатый этаж. В пропасти на парковке копошатся микробоскопические людишки, выгружают из багажника запасы еды. Вдалеке дергается в галогенной судороге синяя «о» вывески супермаркета “Carrefour” . На небе вздулась туча — вот-вот треснет.

Марина отходит от окна. Стоило ехать в Париж, чтобы жить в скверном квартале загородом, в окружении «носатых».

— Ко́рто!

Корто шнурует кроссовки. Он по вечерам бегает. Восемь километров, даже когда лень. Сила духа.

Марина вертит в руках корзинку для фруктов.

— Я тебе сигналю, ты сожрал последнее яблоко!

Корто берется за ручку двери:

— А я сигналю, что неплохо бы заняться едой, если желаешь увидеть вожделенный мульт. Правда, я не уверен, что буду смотреть на этих японских страшил с нездоровой ориентацией.

«Киносеансы» проходят за ужином, чтобы процесс потребления пищи был наполнен смыслом.