Пауль Куусберг - В разгаре лета

Еще два снаряда разорвались там же. Сам я не заметил - мне ребята потом сказали. Я искал санитара и не мог найти. Какой-то матрос дал мне пакет первой помощи, и я забинтовал, как сумел, Таавета, спина которого была разодрана вдоль. Кровь не останавливалась и пропитала всю марлю. Я был беспомощный, злой и несчастный. Взял Таавета в охапку и вынес его из-под огня. Он был легкий, невероятно легкий. Я нес его, словно ребенка. Через час мне удалось пристроить его в машину, которая должна была увезти в город раненых. Тучме не пришел в сознание, лицо его стало совсем белым, он истекал кровью. Выжил он или умер от потери крови, я так и не знаю.

Мы получили приказ перейти в контратаку, выбить немцев из Кадриорга и выбраться на склон Ласнамяэ. Несколько дней назад я счел бы такой приказ доказательством того, что мы переходим в наступление. Но теперь я понимаю, что наша цель - попросту замедлить продвижение врага и выиграть время. И все-таки на душе становится веселее.

Мы быстро добираемся до подножья Ласнамяэ. Нам не оказывают особого сопротивления. Над головами у нас, правда, свистят пули, но пролетают они вровень с верхушками деревьев. Немецкие пулеметы обстреливают не нас, а поливают очередями кого-то еще.

Подняться по Волчьему ущелью нам не удается. Нас останавливает огонь противника. Его пулеметы и автоматы строчат все непрерывнее. Вокруг начинают рваться мины.

К счастью, до нас доносятся разрывы и со склона Ласнамяэ. Это взрываются снаряды наших военных кораблей и маневрирующего на узкоколейке бронепоезда.

Во второй половине дня мы все-таки прорываемся на склон Ласнамяэ. Не по откосу Волчьего ущелья, а гораздо правее, возле домика Петра, там, где улица поворачивает и идет в гору. На известняковом выступе обнаруживаем матросов, не то опередивших нас, не то удерживающих эту позицию все время. Во всяком случае, это отчаянно упрямые, презирающие смерть парни, - они не теряют головы под ливнем пуль и минных осколков и об отступлении не думают.

В уме опять мелькает мысль, что матросы сумели бы защищать город еще несколько дней. Однако на этот раз я не трачу больше времени на мудрствования мы должны жать дальше. Ищу глазами, куда бы лучше перебежать Как хорошо, что сейчас нет ни секунды на размышления.

Нас обстреливают со стороны целлюлозной фабрики, оставшейся справа. Наверно, немцы прячутся за стенами фабричного двора. Несколько матросов бегут туда. Мы направляемся вперед.

Занимаем наконец позицию на краю старой каменоломни. Немцы пытаются раза два отбросить нас, но нам удается удержаться. После этого нас оставляют в покое.

С Тартуского шоссе доносятся ожесточенная пальба и непрерывные разрывы снарядов и мин. Понимаю, что именно там немцы пытаются проникнуть в нижнюю часть города.

Темнеет.

Грохот сражения стихает. Похоже, что нам удалось остановить наступление немцев. И по всей линии огня, и на Тартуском шоссе.

Напряжение спадает, и потому в голову опять лезут мысли.

Вспоминается вдруг, что мы целый день ничего не ели.

Подползаю к Руутхольму и спрашиваю, принесут ли нам поесть.

- Принесут, - предполагает он. - Схожу проверю. Он пропадает полчаса, а может, и больше.

- До утра ни крошки не получим. Не нашел ни хозяйственников, ни мало-мальски осведомленного начальника. Да и темно до чертиков.

Здесь и вправду темно.

Слева от нас, на прибрежном склоне, что-то горит, - видимо, жилой дом, - но зарево пожара не освещает всего берега и Кадриорга. Мне кажется невероятным, что я способен думать о пожаре жилья, как о чем-то повседневном, более того, как о чем-то практически полезном. Видно, начинаю уже привыкать к виду объятых огнем домов.

Небо над городом кое-где окрашивается красным. Над гаванью вздымаются клубы густого дыма. Дрожит зарево над фабрикой Лютера - там горят склады и штабеля леса. Да и рядом с нами, среди зданий целлюлозной фабрики, клубится дым и временами что-то вспыхивает. Когда вспыхивает, становится светло и у нас. Отблески пожаров появляются и в других местах, и мы пытаемся угадать, что где горит.

- Из-за этой дневной кутерьмы я совсем забыл, что в мне, н всем другим надо есть, - жалуется полит-РУК.

Я и сам почти забыл о своем брюхе. Вспомнил я о кормежке, чтобы просто поговорить. Чтобы перекинуться хоть словечком. Чтобы отогнать все эти черные мысли, которые все не отвязываются.

- Таллин собирались защищать до последней капли крови, но...

Запал мой сникает, и я не заканчиваю фразы. Самочувствие - хуже некуда.