Сергей Львов - Друг моего детства

Не пришла Марина и на следующий день. И на третий. Через неделю она тоже не пришла. А потом Вова Михайлов - он стал старостой класса - аккуратно вычеркнул ее из журнала.

- Ты что делаешь?

Вова, рисуя на промокашке по памяти огромные Маринины глаза, такие, что они заняли пол-лица, и Маринины ресницы, такие, что они упирались в край промокашки, спокойно сказал:

- Костанди у нас больше учиться не будет.

- А где она будет учиться?

Вова пожал плечами.

В прошлом году я спросил бы у Анны Васильевны, что с Мариной, но Анна Васильевна уже не занималась с нами. У нее были новенькие. Малыши. Я не мог идти к ней в коридор к малышам. И вообще я больше не мог в разговоре со взрослыми произнести имя Марины.

Несколько дней я на что-то надеялся, а потом пошел в Ермолаевский. Сначала я долго стоял перед воротами, потом во дворе, никак не решался открыть двери домика, на втором этаже которого жила Марина, потом поднялся на второй этаж и долго не мог позвонить в квартиру, у дверей которой столько раз прощался с Мариной. Ну, чего я боюсь? Мне столько раз приходилось звонить и стучать в чужие квартиры, когда мы разносили по домам билеты Автодора и Осоавиахима, значки МОПРа.

Я дотронулся до головки старого звонка с надписью "Прошу повернуть", а потом осторожно повернул ее. В глубине квартиры что-то слабо звякнуло, раздались шаги, кто-то чуть приоткрыл дверь, оставив ее на цепочке.

- Тебе, мальчик, чего? - спросил невидимый человек из темноты коридора.

- Я к Марине... К Марине Костанди.

- Нету ее...

- А Екатерина Христофоровна? - спросил я с отчаянием. Так звали бабушку Марины, которая молча угощала меня изюмом и вздыхала.

- И ее нет. Костанди здесь больше не живут, - сказал голос из темной прихожей. Я уцепился за ручку.

- А где они живут? - спросил я.

- Не докладывали.

Дверь захлопнулась.

Полдороги домой я бежал.

Мне казалось, что дома мне помогут. Мне объяснят, как найти Марину. Но когда я добежал до дома, я понял, что с тех пор, как я сказал, что люблю Марину и, когда вырасту, хочу на ней жениться, это тайна, к которой нельзя допускать никого. Кроме моего друга. Кроме Аркадия.

Но Аркадий тоже не знал, как разыскать Марину.

Осень и зима тянулись бесконечно. За лето все в классе изменились и забросили прежние увлечения. Никто больше не менялся фантиками, не вырезывал на ластиках печати, не таскал в школу рваные тетрадки "Ната Пинкертона". Все девочки из нашего класса записались в драмкружок. Главные роли там играли мальчики из восьмых, и нас туда не звали. Вова Михайлов ходил заниматься к художнику, совсем отделился от класса и даже потребовал, чтобы выбрали другого старосту. А я так запустил стенгазету, что меня тоже переизбрали, но я не огорчился. Только Арсик Хачатрянц и Федя Бычков по-прежнему строили свой дирижабль, но с ними все стали обращаться, как с маленькими.

Всю длинную осень, всю бесконечную зиму я часто болел и радовался, когда можно было не идти в школу, где уже не осталось ничего от прошлого года.

Одно утешение оставалось у меня - мой верный друг Аркадий. Я приходил к нему, чтобы говорить о Марине.

Она приехала из города с улицами, которые от синего моря поднимаются в красные горы. Она приехала из сада, где растет виноград и где она откопала черепок, которому больше тысячи лет, Она откопала его, чтобы потом подарить мне. Она приехала из этого города, чтобы целый год сидеть со мной на одной парте, чтобы я мог каждый день провожать ее домой и держать в руках мягкое ухо ее шапки, которую ей привез ее дядя-капитан. И она снова вернулась в этот город, на его улицы, поднимающиеся от синего моря в красные горы, чтобы я отыскал ее там.

Чем больше я рассказывал об этом Аркадию, тем сильнее верил, что, когда мы прощались, Марина не просто ушла в свой дом, оставив мне на память глиняный черепок, а, уходя, сказала, что, если не вернется осенью в Москву, я должен за ней приехать. Аркадий соглашался. Конечно, она так сказала! Непременно нужно за ней поехать! Верный друг, он ни разу не сказал того, что я понимал и сам, но о чем старался не думать: никто не пустит меня в Керчь!

Всю эту осень и зиму я очень много читал. На уроках. За едой. Даже на улицах.

Потом зима сразу кончилась. Тающие сугробы, и просыхающие тротуары, и пушистая верба на улицах, и зазеленевшие кусты - все понеслось одно за другим, будто от последнего снега и до первых листьев прошел не месяц день... В школе открыли и вымыли окна, мы ходили в школу без пальто и шапок, на переменах выбегали в Гнездниковский переулок и по выщербленным кирпичам влезали на широкую каменную стену. За стеной был пустырь, на котором милиционеры обучали служебных собак. Собаки видели нас, вырвавшихся из школы, начинали радостно лаять и сбивались со своих собачьих уроков, а милиционеры сердились и прогоняли нас.