Олег Ларин: Вот так и живем (Записки сельского москвича)

Я не застал в живых Алексея Харлампиевича. Ни в каких народных легендах не прославленного, ни в каких церковных святцах не записанного - но подлинного мученика за идею. Я даже не знаю, послал ли он свое письмо наверх и какие выводы там сделали. Самое интересное, что его не тронули. Видимо, система ВКП(б) дала осечку. А ведь мужик был, по словам Василия Егоровича, "шебутной и крикучий", все куда-то рвался, все к чему-то призывал - и всюду стремился быть первым, "хоть на ленивом мерине, но впереди". (Не отсюда ли и его прозвище?) На всех сходках и собраниях не было старику равных в споре. Хотя к концу жизни, измордованный, изрядно натерпевшийся от колхозных баронов, замкнулся в себе и потерял вкус к словесным баталиям. Умер Алексей Харлампиевич на девяносто третьем году, а в восемьдесят, говорят, еще ходил в Кострому пешком - полста верст туда и обратно.

"ЖИВЕМ КАК ЗАЙЦЫ НА ОСТРОВЕ"

Давно уже смолкли в Ряполове детские голоса, тропинки между домами затянуло гусиной травой. На окраине деревни в зарослях бурьяна валяются полиэтиленовые мешки с окаменевшими удобрениями, бочки из-под солярки, ржавые скелеты комбайнов и тракторов, оставшиеся от эпохи развитого социализма. Василий Егорыч когда-то шутил: если собрать весь ряполовский металлолом и отправить на переплавку, крупнейшая в Европе домна Череповецкого комбината могла бы работать как минимум сутки. А сколько у нас таких деревень?

"Живем как зайцы на острове", - говорит баба Лиза Муханова, семидесятисемилетняя бобылка, более сорока лет, от звонка до звонка, отработавшая в колхозе. И хотя все годы, что мы знакомы, она постоянно жалуется и канючит, что "жисть хуже некуда", однако хозяйство свое содержит на диво справно и "всего у нее до горла" (Егорыч). Сама-то росточка махонького и на вид болезная, вся черная от солнца, а голос такой трубный, раскатистый. Бывало, собираешь грибы в лесу, полная тишина - и вдруг наплывы Лизиного крика: то ли овец кличет, то ли с Васей Ивановым ругается. Одно слово, бой-баба! Ее как ни умасливай, как ни подслащивай, а если начнет говорить - хоть стой, хоть падай, ибо захлестнет тебя несметный поток слов-самородков из золотого запасника отечества. ("Ты чё прешь на клубнику-то, сатана?!" - это она стыдит лебеду, сурепку и прочее дурнотравье, а свою корову называет не иначе как "зечка", так как куплена она в подсобном хозяйстве ИТЛ общего режима Костромского УВД.)

Баба Лиза работает так, словно назавтра обещаны потоп или светопреставление, и если она не успеет закончить свою прополку или окучивание, то ее расстреляют уже сегодня. Другой так водку любит, как она работу. К пьяницам же относится с осатанелой ненавистью, тут ее голос возвышается до пророческого накала, а язык заводит в такие глубины "великого, могучего" и такие потроха выворачивает наружу, что боже ты мой...

Пока высоколобые витии бьются над разгадкой русской души, а депутаты Госдумы (предварительно плотно пообедав) кричат о "глубоком обнищании крестьянства", Елизавету Васильевну Муханову мучит неразрешимый вопрос стоит ли ей добиваться законного пая и дивидендов после ликвидации колхоза имени XX Партсъезда или ну их куда подальше. Она хоть и ждет милостей от родного государства, чешет в ожидании не слишком образованный затылок, однако верит прежде всего себе самой. Потому и взяла дело обеспечения в собственные руки. Получается совсем неплохо.

Но одной ей, конечно, не управиться. Поэтому ранней весной приезжает на подмогу сестра, еще кой-какой народец подваливает. Хозяйство у Лизы немаленькое: корова, телка, череда (12 голов) овец во главе с передовым бараном Ромкой, десятка полтора курей, фруктовый сад, два огорода, пасека и гектаров пять сенокосных угодий. Это не считая оручего, но не кусачего пса Томика и двенадцати кошек и котят, которые регулируют мышиное поголовье.

Я покупаю у Мухановой молоко и сметану по смехотворной цене, иногда яйца и творог. Яблоки и кабачки она отдает мне задаром, а по престольным праздникам угощает еще пирогами с малиной и черникой. Баба Лиза могла бы запросто расширить владения, ничто ей не мешает: ни сельская администрация, ни налоговая инспекция, ни завистливое подглядывание соседей. Но есть нечто общее, что роднит ее с другими сельскими пенсионерами, которые отплыли от одного берега - колхоза, а к другому - личной собственности - пристать не сумели.

Вспоминаю Василия Егоровича образца девяностого года, когда он собрался продавать Вертушку: на ее молоке выросли мои дети. Но всему когда-нибудь приходит конец - состарилась королева Вертушка. Старик готов был отвезти ее на животноводческий комплекс за восемь километров, обещали заплатить половину магазинной цены за килограмм живого веса.