Дмитрий Мамин-Сибиряк: Слёзы Царицы

– - Я не хочу здесь умирать… -- заявила твёрдо Кара-Нингиль. -- Давай лошадей и едем на Кузь-Тау. Там есть отличная защита.

Джучи-Катэм повиновался. Со страха Ак-Бибэ лишилась чувств, но Джучи-Катэм перекинул её поперёк седла и повёз с собой. Кара-Нингиль уговорила ехать с ними и Байгыр-хана, который сначала не хотел оставлять своей пещеры. Когда ханская стража подъезжала к этой пещере, три лошади, как кошки, карабкались на страшную кручу Кузь-Тау, Даже издали было страшно смотреть на них, и сердце сжалось у самых храбрых.

Когда беглецы взобрались, наконец, на самую вершину, Джучи-Катэм поставил на стену старой башни свою пику с конским хвостом и, махая шапкой, крикнул вниз Аланча-хану:

– - Эй, вы, трусы, кто желает оставить здесь свою глупую голову?.. А тебе, Аланча-хан, я отрежу уши, как мальчишке, только покажи свой нос сюда!

Байгыр-хан смотрел под гору в другую сторону, где растилась Голодная Степь, и припоминал, как он бился на Кузь-Тау ещё с Узун-ханом.

– - Им больше некуда уйти, -- говорил Уучи-Буш своему новому повелителю Аланча-хану. -- Они будут наши…

– - Главное, нужно взять их живыми, -- отвечал Аланча-хан. -- Я никогда не видал эту Кара-Нингиль…

– - Их там на Кузь-Тау двое: Кара-Нингиль и Ак-Бибэ. Хорошо было бы захватить живыми обеих и привести их в Зелёный Город закованными в цепи.

Аланча-хан никому не говорил об аячке, приходившей к нему в Баги-Дигишт, и только жаждал увидеть эту сказочную царицу Кара-Нингиль, о которой так много слышал. Все его победы ничего не значили пред этою последней; пока Кара-Нингиль на свободе, он ещё не хан. Между прочим, его удивляло, почему беглецы так долго оставались в Чолпан-Тау и не бежали дальше. Лучшие лошади с ханской конюшни спасли бы их от погони.

– - Лошадей всего шесть, а их четверо с Байгыр-ханом, -- объяснил Уучи-Буш. -- Они не могли бросить здесь беззащитного старика…

– - Ты слишком много приписываешь им великодушия, -- сердито отвечал Аланча-хан. -- Простая случайность…

Из ханской свиты сейчас же вызвалось несколько охотников взобраться на Чолпан-Тау и взять засевшую в ней горсть храбрецов в плен. Особенно волновался Уучи-Буш, которому Аланча-хан за его услуги подарил саблю. Он заявил, что сам полезет на Кузь-Тау, если это будет нужно. Когда Аланча-хану передали хвастливые слова Джучи-Катэм, он покраснел, как девушка: о, они все дорого заплатят ему за этот последний позор, только бы взять их живыми!

Первый приступ смелых охотников на Кузь-Тау закончился полною неудачей. Приходилось взбираться на страшную каменную кручу по одному, как лазят по горам аргали, и меткие стрелы Джучи-Катэм по одному снимали отчаянных храбрецов -- один за другим смельчаки летели вниз и разбивались вдребезги. Как Уучи-Буш ни размахивал своею саблей, как ни кричал, бегая под горой, из этого приступа ничего не вышло, кроме нескольких убитых.

– - Что же они трусят? -- кричал Уучи-Буш. -- Да я один возьму это воронье гнездо…

– - А что Аланча-хан прячется, как баба? -- кричал с горы Джучи-Катэм, размахивая саблей. -- Пусть идёт сюда, а сойти с горы я ему помогу…

Аланча-хан скрежетал зубами в бессильной ярости, -- так, одного по одному, Джучи-Катэм перебьёт всю его свиту. Но Уучи-Буш утешил его:

– - Мы их и так возьмём, потому что там, на верху горы, нет воды…

– - Почему ты это знаешь?

– - А я слышу по ржанию лошадей.

– - Тогда мы их заставим сдаться без капли крови, -- решил Аланча-хан.

У подножья Кузь-Тау были расставлены надёжные сторожа, а сам Аланча-хан разбил свой стан в долине. Из его палатки видна была вся Кузь-Тау и, лёжа на ковре, он мог видеть всё, что делается на её вершине. Появившиеся на развалинах башни человеческие фигуры казались отсюда такими маленькими, как детские куклы, так что едва можно было отличить мужчину от женщины, и то благодаря только прозрачности горного воздуха.

Вечером весело загорелись огни в стане Аланча-хана, который теперь отдыхал после своих военных трудов и побед. Утомлённая походом стража тоже была рада отдохнуть. Загорелся огонь и на вершине Кузь-Тау, точно волчий глаз. Кругом стояла мёртвая тишина и только перекликались одни лошади, чуждые человеческой ненависти; печально ржали аргамаки с вершины Кузь-Тау и им весело отвечали пасшиеся на зелёной траве ханские лошади.

Аланча-хан весело пировал в кругу своих ратных сподвижников, когда над Чолпан-Тау быстро спустилась тёмная горная ночь.

– - Кто это поёт? -- спрашивал Аланча-хан, прислушиваясь.