Дмитрий Мамин-Сибиряк - Сказание о сибирском хане, старом Кучюме

Песня про сибирского хана, старого Кучюма -- песня самая печальная и для того, кто её поёт, и для тех, кто слушает. Заплакало бы небо, застонала земля: леса и степи покрылись бы печалью, а реки вскипели горячей кровью, если бы нашёлся человек, который сумел бы рассказать всё, что было тогда, когда старый хан Кучюм сидел в Искере и потом бился с неверными. Плачь, человек, если есть у тебя сердце и запас слёз; плачь, кто бы ты ни был: верный или неверный!..

Старая ханша Лелипак-Каныш упрекала своего мужа, хана Кучюма:

– - Ты, старый Кучюм, сын Муртазы-хана и внук Ибак-хана, ты забыл меня, забыл, кто тебе родил трёх батырей: красавца Алея, Абдул-Хаира и Арслан-хана. Кто лучше Арслан-хана проедет на коне, кто храбрее Абдул-Хаира, а про Алея девушки поют песни в самой Бухаре. Трёх сыновей родила я тебе и красавицу дочь Лейле-Каныш… Бессовестный ты человек, Кучюм!.. Мою красоту, которая цветёт в моих детях, твои несытые глаза ищут променять на первую попавшуюся на глаза девчонку… Мало тебе семи законных жён, мало двадцати наложниц, мало русских пленниц, которых Махметкул приводит с Камы; -- нет, ты, как волк, забравшийся в овечье стадо, хочешь зарезать самую лучшую овцу!..

– - Молчи, Лелипак, молчи, отродье Шигая! -- отвечал Кучюм, грозно сдвигая седые брови. -- Если бы не дети, я давно сделал бы с тобою то же, что твой отец Шигай-хан сделал с моим братом Ахмет-Киреем. Родная твоя сестра была жена Ахмет-Кирея, а Шигай-хан не постыдился убить зятя. Молчи, отродье Шигая!..

– - Я всё молчала, всю жизнь молчала, Кучюм… Ты брал наложниц -- я молчала, ты привёл вторую жену Симбулу -- я молчала; ещё четырёх жён взял -- я тоже молчала; последнюю жену, красавицу Сузгэ, привёл -- я молчала; всю жизнь провела в молчании. Но ты забыл, Кучюм, что я ханская дочь и твоя старшая жена, и что меня нельзя выгнать, как других жён или наложниц. Моя кровь встанет за мою старую голову, а твои глаза смотрят день и ночь на Карача-Куль. О, будь проклято это озеро, которое налито не водой, а моими старыми слезами… Много там моих слёз, Кучюм, и Сайхан-Доланьгэ не высушит их своим девичьим смехом, весёлыми песнями и огнём поцелуев. У неё есть свои глаза, Кучюм, и смотрят они на другого, а мурза Карача обманет тебя. У него под каждым словом спрятано две змеи… О, Кучюм, Кучюм! зачем хочешь ты опозорить мою старую голову и ввести новую ханшу; ведь Сайхан-Доланьгэ -- старой княжеской кости, проклятой кости Тайбуги. Когда она войдёт в одну дверь, я уйду в другую…

Закипело волчье сердце Кучюма от этих слов, огнём вспыхнули глаза -- старая ханша сказала горькую правду. Он уже схватился за кривой бухарский нож, но остановился и глухо застонал.

– - Ну, что же ты не убьёшь меня? -- спрашивала Лелипак-Каныш. -- Зачем ты прячешь от меня свои глаза, хан Кучюм?.. Ты, который ничего не боишься и ничего не стыдишься -- ты струсил беззащитной старухи… Твоё сердце давно утонуло в чужой крови, так убей ещё мать твоих детей, а Сайхан-Доланьгэ утешит тебя.

– - Молчи, Лелипак-Каныш: в тебе сидит шайтан. Я когда-нибудь вырву твой проклятый язык…

– - А ты забыл убитого тобой сибирского хана Эдигера?.. Забыл его жену, ханшу Тэс-Удуль, которая бежала в Бухару и там родила сына -- это кость Тайбуги и она заплатит тебе за мои слёзы. Мало тебе этого?.. Ты же убил и брата хана Сейдяка, храброго Бик-Булата… О, Кучюм, Кучюм, ты и со своим царством поступаешь, как со мной: ты забыл и его для Сайхан-Доланьгэ. Проснись хан, пока не поздно, а я не хочу накликать беду на твою седую голову, в которой, как змеи, шевелятся чёрные мысли…

– - Не говори мне ничего: я знаю, что делаю, и не тебе учить меня. Ты давно выжила из ума и каркаешь, как ворона. А мои сыновья не виноваты, что в их мать вселился шайтан… И Сайхан-Доланьгэ не виновата, что моложе и красивее всех на свете. Она будет моя, если я захочу, и ты будешь счастлива, если я позволю тебе обувать и разувать её.

Так бранились и попрекали друг друга старики. Они и не заметили, как вошёл седой, как лунь, Хан-Сеид, остановился у дверей и со стыдом в лице опустил свои святые глаза. Лелипак-Каныш уже раскрыла рот, чтобы бросить в лицо мужу последнее и самое сильное обвинение, но оглянулась и -- смутилась. У старой ханши упало сердце со страха, и она горько заплакала.

– - О, пророк, да благословит Бог Сеида и да приветствует, -- говорил Кучюм, кланяясь Хан-Сеиду в пояс, как никому не кланялся.