Николай Лесков - Зимний день

- Она спит. Впрочем, - добавила она, - если б она и не спала, это ей все равно: она нимало не интересуется обществом. Что не касается их курсов, того ей и не надо. Но Олимпия, в которой я не отрицаю ее ума и связей, все-таки очень шлепнулась с тех пор, как она в свой прошлый приезд хотела развести историю с этими высеченными болгарами. Помните, какая тогда с этим было вышла чепуха. Они тогда прознали, что она едет, и сами наехали сюда в большом множестве и все рассказывали, что у них будто бы уже всех секут и что их самих будто тоже всех высекли. Олимпия хотела этим воспользоваться, но увлеклась, и когда с ней спорили, что они хвастаются, то она уверяла, что их будто здесь осматривали в какой-то редакции, и потом, чтобы поднять их значение, она хотела нарочно открыть с ними бал, но тогда стали говорить, что иностранки, пожалуй, не пойдут, потому что, знаете, с сечеными ведь некоторые не танцуют.

- Я помню это. И, как хотите, танцевать с сечеными... Это... это очень необыкновенно!

- Ну да! - продолжала хозяйка, - а после кто-то проведал, что это даже и затевать не надобно, потому что эти господа будто сами себя здесь секут в каком-то переулке, для того чтобы им удобнее было привлечь внимание... Говорили, что Олимпия будто это и знала... Это бог весть что такое!.. А потом опять оказалось, будто и это неправда, потому что в переулке их хоть и секли, но совсем не для этого, а их так лечил какой-то их компатриот, вроде массажа... Бог уж их знает, как и разобрать, что правда и что неправда.

- Да, это вышла какая-то путаница, в которой нельзя было ничего разобрать, кроме того, что их секли там и секли здесь.

- Вот именно - разгордьяж! И это повело к большой потере, потому что брат Лука рассердился и не только перестал давать денег на славянство, а даже не захотел и слушать. Он ведь, знаете, как осел упрям и прямо сказал: "Все обман!" - и не велел пускать к себе не только славян, а и самое Олимпию, и послал ей в насмешку перо.

- Какое перо?

- Не знаю какое, - говорили, будто сорочье перо, в шапочку.

- Да разве?

- Конечно! Вот, дескать, тебе, сорока, летай, и теперь никого не принимает.

- На каком это основании Лука Семеныч так дорого ценит свои приемы?

- Богат и ни у кого ничего не ищет, - вот и может не принимать, кого не хочет видеть.

- Но ведь у него никакого другого влияния и нет?

- Никакого. Но все боятся, что он их не примет.

Гостья понизила тон и спросила:

- Вы у него этой зимой были?

Хозяйка сделала отрицательный знак и проговорила:

- Он слишком колок.

- И Аркадий тоже, кажется, у него не бывает?

- Ни Аркадий, ни Валерий: он моих обоих сыновей ненавидит.

- Сварливый старик! Кого же он, однако, теперь принимает?

- Из всех родных к нему теперь вхожи только двое: брат Захар и вот она - Лида.

Гостья кивнула головой на трельяж и улыбнулась.

- Что он принимает Лидию Павловну - это я понимаю. Не принимать людей с весом и значением и ласкать племянницу-фельдшерицу, которая идет наперекор общественным традициям, - это в его вкусе. Так Лука Семеныч манкирует тем, кто желал бы быть у него принят. Но почему из всех родных второе исключение предоставлено Захару Семенычу? Наш милый генерал такой же, как и все мы, бедный грешник.

- Старик Захарушку щадит: "Он, - говорит, - наш брат Захар, наказан в сытость за якшательство с дурными людьми. Пусть бог простит, что он себе устроил".

- Ах, вот что!

Девушка за трельяжем пошевелилась. Дамы это заметили, и гостья, улыбнувшись, промолвила тихо:

- Неужели она опять уснет?

- Наверное, - отвечала хозяйка. - Она так повсеместно: придет, поспит и побежит в свою вонючку "совершать свое дело - потрошить чье-то мертвое тело" (*3). Но, однако, надо сказать, что Бертенсон (*4) их отлично держит в руках, особенно с тех пор, как они его огорчили.

- Но ведь и он их потом проучил...

- Это правда, но они все-таки от него много терпят.

- Но отчего же Лидии Павловне дома не спать?

- Хаос в семье, все друг другу не нравятся, ей неприятно слышать, что говорят ее братья о гиппических конкурсах (*5) и дуэлях, а тем неприятно, что она потрошит мертвое тело, да и матери неприятно слышать, чем она занята, вот и идет весь дом - кто в лес, кто по дрова... Но зато брат Лука ее очень ласкает и даже посылает ей цветы в вонючку.

Гостья кивнула на спящую и тихо спросила:

- Она ведь скоро кончит и будет фельдшеричка?

- Да.

- Мне помнится, она еще давно как будто бы училась перевязкам?

- Ах, ее ученьям несть конца: и гимназия, и педагогия, и высшие курсы все пройдено, и серьги из ушей вынуты, и корсет снят, и ходит девица во всей простоте.