Павел Лукницкий - Ниссо

- Когда на краю Яхбара, в селении Чорку, Шир-Мамат мне встретился, я разговаривал с ним... Я, Шо-Пир, много видел людей, в глаза смотрю - сердце вижу. Шир-Мамат человек надежный... ("Арестован ли он?") Проводником сюда отряду мог быть. Ведь правда?

- Возможно...

- Если б думал иначе я, сам побежал бы в Волость!

Оба умолкли. Кендыри вынул из-под тюбетейки подснежный цветок, бережно расправил его, вставил стебелек в трещинку в спинке кровати над подушкой Шо-Пира.

- Как мог ты при басмачах взять Ниссо из башни, перенести в зерновую яму? И кто был второй человек?

Не уклоняясь от взора Шо-Пира, Кендыри ответил прямо и твердо:

- Спали басмачи... Я сказал себе: красные солдаты придут, скоро, наверное, придут. Шо-Пир придет... ("О! В этом я действительно не сомневался... Но... только Талейран мог бы предвидеть, что всех вас не перережут".) Должна жить Ниссо, думаю. Шо-Пир любит ее: невеста Бахтиора она... Такой час был - все спали. Я подумал: если не я, кто спасет ее? А второго человека не знаю. Басмач. Восемь монет у меня было. Бритва была у меня. Подумал: пусть выберет монеты или легкую смерть. Он выбрал монеты.

- Куда делся он?

Кендыри подавил зевок. ("Сидит еще в горах Бхара или уже побежал сообщить о моем провале?")

- Не знаю, Шо-Пир. Убили его, наверное...

- А если бы в тот час кто-нибудь проснулся?

- А, достойный!.. ("Да, тут я действительно рисковал. Но вот оправдалось".) Что спрашиваешь?.. С Бахтиором рядом сейчас лежал бы я. Сто лет все говорили бы: вот тоже ничего был человек, не трусом был. Душа моя в орле, быть может, летала бы... Много опасного было. Вот, Шо-Пир, если бы не подобрал я это маленькое ружье, разве не убил бы меня купец? ("Да, да, надо предупредить вопрос".)

"Лучше бы ты их не убивал, - подумал Шо-Пир. - Пригодились бы".

- Вижу, зерно горит, - продолжал Кендыри. - Сердце из ущельцев вынимает купец, Науруз-бека послушался. Кровь в голову мне. Хорошо я сделал, убил собак... ("Знал бы ты, кто научил их поджечь зерно!")

"Если они и впрямь враги ему, а он человек горячий... Ну, тут и я бы..." - Шо-Пир смягчился:

- А скажи, Кендыри... В ту минуту, когда...

Дверь распахнулась. На пороге появился Максимов:

- Что еще здесь за разговор? Безобразие это... А вы, почтенный посетитель, извольте-ка отсюда убираться...

- Не понимает по-русски он, - сказал Шо-Пир.

Кендыри поймал себя на желании выругаться по-русски. "Показал бы я тебе, эскулап, как выгонять меня", и, словно в ответ на его мысль, Максимов сделал решительный жест:

- Поймет! Поймет! - и, подтолкнув Кендыри, выпроводил его из комнаты. А вы... Кого я вам разрешил принимать? Швецова, старуху, Ниссо да этого... как его... Худояра.

- Худодода, - слабо улыбнулся утомленный разговором Шо-Пир.

- Все равно. Никого больше! У человека начинаются гнойный плеврит, осложнения, всякая гадость, а он... Извольте быть дисциплинированным, а не то... на замок, одиночество, и никаких разговоров... - и, изменив тон, Максимов склонился над Шо-Пиром. - Ну, как самочувствие?.. Слабость, а?

- Черт бы ее побрал... - закрывая глаза, пробормотал Шо-Пир.

- Ну вот. А туда же рыпается! Примите-ка это вот... - и Максимов поднес к бескровным губам Шо-Пира какие-то капли.

Ниссо попыталась войти, но врач ее не пустил. Она направилась во вторую, большую комнату, подсела к постели Рыбьей Кости.

Перевязанная, вся в примочках и пластырях, Рыбья Кость была еще очень слаба. Избили ее так нещадно, что Максимов назначил ей не меньше десяти дней постели. В широкой мужской сорочке, взятой Максимовым из товаров, доставленных караваном, с волосами, туго обвязанными белой косынкой, худая, изможденная, Рыбья Кость казалась давно и тяжело больной.

- Скажи Шо-Пиру, Ниссо, пусть русский доктор отпустит меня. Я не могу лежать.

- Почему, Рыбья Кость, не можешь?

- Дети мои... Где мои дети?

- Твои дети дома, ты знаешь... Разве Карашир плохой отец?

- Ай, Ниссо... Что ты понимаешь? Карашир теперь, как хан, важный, ружье есть, власть есть... Разве помнит о детях?

Ниссо подумала, что Рыбья Кость права. Ничего не сказала, поднялась, вышла в сад, прошла через лагерь красноармейцев, спустилась в селение, вошла в дом Карашира. Дети оказались одни, Ниссо увидела в доме полное запустение. Обняла по очереди всех восьмерых ребят. Осмотрела жалкое хозяйство и двор, подумала, что дом без женщины, правда, не дом, и с неожиданной энергией взялась за дело.

К вечеру Карашир, вернувшись с гор, куда ходил с группой вооруженных ущельцев, не узнал своего жилища: все в доме было прибрано, вымытая посуда, среди которой оказались неведомые Караширу чайник и новые пиалы, была аккуратно составлена в каменной нише. Два оцинкованных, неизвестно как попавших сюда ведра с водой прикрыты плоскими обломками сланца. Еще не затухшие в очаге угли распространяли тепло. А маленький чугунный котел, стоявший на очаге, был наполнен разваренным рисом. Дети спали на большой наре в углу, покрытые новым ватным одеялом. Приподняв за уголок одеяло, Карашир увидел, что лица детей непривычно чисты.