Сергей Лукницкий - Чувствую себя виноватым по отношению к существующей в России власти

И чуть правее сделана приписка: "Приговорить к высшей мере наказания расстрелу" (цит. по: Лукницкая В.К.Николай Гумилев...Л., Лениздат, 1990, с. 295).

Никакого "постановления", мало-мальски коллегиального решения не было. Оказывается, протокольная запись стала вполне достаточной, чтобы безоговорочно решить судьбу одного из крупнейших русских поэтов.

А ведь за 20 дней до этого в Петроградскую губернскую чрезвычайную комиссию поступило ходатайство ряда видных деятелей тех творческих организаций, в которых сотрудничал Н.С. Гумилев; его подписали Л. Волынский (председатель Петроградского отделения Всероссийского Союза писателей), М. Лозинский (товарищ председателя Петроградского отделения Всероссийского Союза поэтов), Б. Харитонов (председатель коллегии по управлению Домом литераторов), А. Маширов (председатель Пролеткульта), М. Горький (председатель Высшего совета Дома искусств). В нем они сообщали: "Ввиду деятельного участия Н.С. Гумилева во всех указанных учреждениях и высокого его значения для русской литературы... (эти) учреждения ходатайствуют об освобождении Н.С. Гумилева под их поручительство".

На это ходатайство никто никак не отреагировал.

Слово совестливых людей не захотели услышать. Слово тех, кто повседневно общался с Н.С. Гумилевым, знал его по творческим делам и личной жизни. Письменное слово поручительства за человека "не заметили". "Пролетарская ненависть" застила глаза, ослепила. Не вняли голосу рассудка, не удостоили внимания и протокольно проштамповали предложение следователя, который считал "необходимым принять по отношению к гр. Гумилеву Николаю Степановичу как явному врагу народа и рабоче-крестьянской революции высшую меру наказания - расстрел."

Через три дня после заседания "Чрезвычайки", 27 августа 1921 года, Николая Степановича Гумилева расстреляли.

В списке обреченных, опубликованном в в"-- 181 "Петроградской правды" тех дней, Н.С. Гумилев был тридцатым. И, конечно, не последним.

Чужой судьбой, чужой жизнью распоряжаться легче - лишь бы свою сиюминутную репутацию или, как бы еще сказали, "реноме" спасти, утвердить. Но главная ущербность - это сиюминутность, даже если она прикрывается громкими фразами. Сиюминутность всегда от слабости, а не от силы и убежденности. Кто забывает это, того самого забывают.

Но "ничто не исчезает бесследно", не пропадает, а справедливость рано или поздно вырывается из мглы забвения. К счастью ушедших из мира сего, к радости ныне здравствующих и ради будущего обрело свое достойное место имя гражданина России Николая Степановича Гумилева.

"Постановление Президиума Петроградской губернской чрезвычайной комиссииот 24 августа 1921 года в отношении Гумилева Николая Степановича отменить и дело производством прекратить за отсутствием состава преступления."

Вот и все. И произошло это в день Веры. Может быть, веры в справедливость, в истину, в добро. В то, что к делу Гумилева еще вернутся когда-нибудь, когда окажется, что реабилитировать его надо было не с формулировкой отсутствия в его поступках и жизни "состава преступления", а за "отсутствием события преступления", а то и вследствие "изменения обстановки".

Но не изменится ли обстановка еще раз, не окажутся ли поэты опять виновниками грядущих политических событий?

В 1968 году Прокуратура СССР по ходатайству первого биографа Гумилева писателя Павла Лукницкого начала неторопливо рассматривать возможность пересмотра дела и отказала - не понравилось четверостишие:

Есть Бог, есть мир, они живут вовек,

А жизнь людей мгновенна и убога,

Но все в себя вмещает человек,

Который любит мир и верит в Бога.

Сегодня обстановка изменилась. Разрешено любить мир. А как только стало разрешено, и Союз писателей, и Фонд культуры, и Прокуратура, и КГБ, и Союз юристов поспешили его тоже всеподданнейше полюбить и поставили в деле Гумилева долгожданную точку.

XVI. А он виновен!

Много подонков мне встречалось на пути реабилитации Гумилева, но ни одного хулителя.

Путем несложных умозаключений я позволил себе хотя бы для самого себя канонизировать Николая Степановича. Он третий в ряду моих соотечественников после Бога и Мамы.

Но возвращаясь на нашу сентиментальную землю, давайте спросим: кто реабилитировал Гумилева?

Новая власть?

А имеет ли она на это право? Ведь, коли эта власть позволила себе не заметить семидесятилетний период советской истории, то что тогда она прощала поэту?

Но если она, эта власть, преемница той, которая началась в феврале и закончилась в октябре семнадцатого, то тогда значит Гумилева и реабилитировать было не нужно, значит он не виновен ни в чем.