Сергей Лукницкий - Киллеров просят не беспокоиться

Нахрапов приветствовал молодую учительницу стоя, протягивая к ней руки, словно желал заключить в объятия, хоть и стоял в другом углу комнаты.

-- Елена Прекрасная, усталый вид, усталый. Как только мне сказали, что вы хотите меня видеть, я у ваших ног. У одной ноги. У другой ноги -- товарищ Полковский Александр Сергеевич, следователь УВД, он как раз ведет ваше дело. Чует мое сердце, вы нам сейчас всю правду выложите и, может быть, даже потопаете домой, а то и Иван-царевич на серой "Волге" довезет. Он сейчас ждет свидания с вами. В связи с этим обязан спросить: желаете ли вы видеть супруга?

-- Если буду без наручников, то да.

-- Ай-ай-ай, Еленочка Ивановна, не усугубляйте своего положения. Вас и так уже ни одна школа на работу не примет, похоже на то...

-- Вашими стараниями. -- Моисеева была мрачна, но хороша, как водяная лилия. Лицо бледное, веки опущены. Она говорила, не поднимая глаз, как глубоко обиженный ребенок.

-- И вашими, и вашими. Приступайте, Александр Сергеевич, ваша очередь петь куплеты.

Полковскому неприятно было наблюдать за ерничаньем Нахрапова. Но, как это часто случается в далеко не нравственных ситуациях, он все-таки улыбался, когда у Нахрапова выходило что-то смешное. Он поздоровался еще раз и, как ученик, сдающий производственную практику под наблюдением руководителя, стал разъяснять Моисеевой, на какой стадии сейчас находится дело, каким образом она может нанять адвоката и когда ей будет предъявлено обвинение. Затем он спросил ее прямо:

-- Вы признаете себя виновной?

Моисеева усмехнулась:

-- Ну вы даете! Обвинения не предъявляете, а хотите, чтобы я признала себя виновной?

-- Постойте, голубушка Елена Ивановна, вы же сами нас вызвали, хотели говорить. Вы ведь учтите, у нас и без вас доказательства имеются, -вмешался Нахрапов. -- У вас в сумочке нашелся паспорт.

-- Я его всегда с собой ношу, -- простодушно ответила Моисеева.

-- И паспорт гражданина Терехова Евгения Олеговича?

-- Кого? -- переспросила Моисеева.

-- Гражданина Те-ре-хо-ва, летевшего с вами рейсом 167 из Москвы и погибшего при о-о-чень загадочных обстоятельствах, не без участия змеи, которую вы везли из Москвы. Вас не смущает, что все эти факты замыкаются на вашей персоне?

Это было все, что хотела узнать Моисеева. Сегодня ночью она приняла одно очень важное решение. Проплакав часа три и еле успокоившись, -- а плакала она беззвучно, только хлюпала носом, -- ближе к утру притихла, затаилась и стала соображать, как реализовать накопившуюся в себе злость. И вот проявилась с детских пор существующая в ее характере черта: если ей было больно, она, как мазохистка, старалась сделать себе еще больнее, может, чтобы заглушить первую боль, что ли. Она кидалась на штыки, она разбивалась о скалы, она жарилась на костре своей обиды, и боль сама собой заглушалась, утихала, таяла.

Муж Мишенька увез ее из Москвы сразу после институтского выпускного бала. Они поженились тайно, лишь через две недели, уже уезжая в Уренгой, Лена заявила матери и отчиму, что вышла замуж и наутро уезжает в другой город.

Никто не расстроился. Она знала, что новая семья матери хочет жить отдельной от нее жизнью, чтобы ничто не напоминало им, что был еще отец, профессор математики, двадцать шесть лет назад уехавший в Америку.

Елена росла чужеродной, будто подкидыш. Мать даже отчима упрекала, что он вот Ленку иногда балует, покупает ей что-то вкусненькое. Из дому, правда, ее никто не гнал. Могла бы и остаться в Москве. Но Миша нагрянул так внезапно, так быстро все за нее решил, что она впервые в своей жизни позволила управлять собой. Первый и единственный раз. Только через год после приезда в Уренгой он нашел работу. А вот в учителях биологии город нуждался. Вышло, что привез себе Миша и кормилицу, и добытчицу. Потом все пошло на лад, хотя Лене порой казалось, что она плывет с ним на большом корабле и просто нет возможности сойти на берег. А плавание ей уже надоело. За тот год, пока он сидел дома, он разучился быть заботливым и внимательным. С тех пор как Лена познакомилась с уволенным в запас рядовым Моисеевым, проездом гостившим у своего товарища по роте, брата ее сокурсницы, прошло два с лишним года. И только один месяц, в самом начале замужества, она действительно любила Моисеева.

Но все дело в том, что она прижилась к нему, как прививка к саженцу, вот и все. Она вовсе не собиралась менять свою жизнь, сходить на берег. Не решилась бы. И вот, пожалуйста: печальный финал этого жертвенного заплыва. Два года молодости -- насмарку, а дома, в Москве -- позор. Но уж лучше позор, чем грязь и нечистоплотность в семье. Ведь если он изменил ей, значит все кругом ненастоящее, фальшивое, бывшее в употреблении, "б/у"...