Дмитрий Мамин-Сибиряк - В ученье

- Ты уж того, Сережка, постарайся, - говорил Фома Павлыч все чаще и чаще. - Понимаешь? Потому как есть настоящий мастер Фома Павлыч Тренькин и не желаю оказывать себя свиньей... У меня своя сапожная линия. Ежеминутно...

И Сережка старался. От работы и житья в подвале он сильно похудел, вытянулся, и в лице его появилась какая-то скрытая озлобленность, как и у других мастеровых. Он так же бегал в опорках и в грязном фартуке, а по праздникам одевался уже совсем по-городски - в пиджак, суконный картуз и суконные брюки. Верхом торжества в этом городском костюме были резиновые калоши, подержанное осеннее драповое пальто и зонтик. Когда дядя Василий увидел его в первый раз в таком костюме, то невольно проговорил:

- Ну, теперь, Сережка, ничего тебе не остается, как жениться. Да... Вот тебе и выйдет вся деревня.

Наконец прошли и пять лет. За последние годы Сережка успел кое-что отложить себе и заявил в день своего мастерового совершеннолетия Фоме Павлычу:

- Хозяин, теперь мы с тобой в расчете...

- Ну?

- Значит, еду к себе в деревню...

- Спасибо здешнему дому - пойду к другому? Ежеминутно...

Фома Павлыч страшно обиделся и побежал сейчас же жаловаться дяде Василию. Тот его выслушал, почесал в затылке и проговорил:

- Ничего не поделаешь, Фома Павлыч... Сколько волка ни корми, а он все в лес смотрит.

- А я-то как без него останусь? Вот так ежеминутно... Паша как услыхала, так и заревела... Он у нас родным жил. Все его жалеют. Главное непьющий, в аккурате всегда.

Сережка простился со всеми как следует. Больше всех горевала о нем Шурка, которой было уже десять лет. Она горевала молча и старалась не смотреть на Сережку.

- В крестьяне запишешься? - спрашивая дядя Василий.

- В крестьяне... Зимой сапоги буду шить.

- Та-ак... Что же, дело невредное. С богом... Ужо в гости к тебе приедем с Фомой Павлычем...

- Милости просим... Ну, прощайте, да не поминайте лихом.

Катерина Ивановна и Парасковья Ивановна плакали о нем, как о родном.

Дело было осенью, когда уже начались дожди и дни делались короткими. По вечерам в мастерской частенько вспоминали Сережку и завидовали ему, особенно Фома Павлыч.

- Теперь страда кончилась, все с хлебом, - говорил он с каким-то ожесточением. - Свадьбы играют... Пиво свое домашнее, закуска всякая тоже своя, а водку покупают прямо ведрами. Ежеминутно... Эх, жисть!

Можно себе представить общее изумление, когда ровно через три недели, поздно вечером, в мастерскую вошел Сережка.

- Ты это откуда взялся-то? - удивился Фома Павлыч. - Вот так фунт!

- Где был, там ничего не осталось, - уклончиво ответил Сережка.

Вечером у дяди Василия был устроен настоящий пир. Сережка купил за собственные деньги водки, пива и разной закуски. Угощались дядя Василий и Фома Павлыч с женами и Кирилыч.

- Эх, брат, как же это ты так, то есть ошибку дал? - спрашивал дядя Василий. - Мы-то тебе тут завидуем, а ты вот он.

- Скучно показалось, дядя... Точно чужая вся деревня... И все люди точно чужие. Пожил, посмотрел, и потянуло меня опять в город... Главная причина, делать мне там нечего цельную зиму. Какие в деревне сапоги - одно званье, что сапог. Даже по ночам просыпался: так и вижу всех живыми - Фому Павлыча, дядю Василия, Кирилыча... Ну, так и порешил... Значит, уж такая линия вышла!.. Шурку вот все жалел...