Дмитрий Мамин-Сибиряк - Золотуха

- Где у тебя Никита-то? - спросил я, чтобы поддержать разговор.

- И не спрашивай... совсем спутался.

- А бабы где?

- Лукерья пошла мужа разыскивать, а Параха в балагане. Неможется ей...

Эта невольная ложь перед чужим человеком выдавила из подслеповатых глаз Зайчихи две слезинки, и она еще ниже наклонилась над своей работой, ковыряя иглой какое-то тряпье.

- А как у вас золото идет?

Старуха недоверчиво взглянула на меня, махнула рукой и тихо заплакала; высморкавшись в самый кончик передника, она глухо заговорила:

- Слышал, чай... на весь прииск срам. Ох, прокляненное это золото!

- Мне "губернатор" рассказывал...

- Дурак ваш "губернатор" - вот что!

- Зачем дурак?

- А так...

Наш разговор был прерван появлением какой-то старухи, которая подошла к огню нерешительным шагом и с заискивающей улыбкой на сухих синих губах; по оборванному заплатанному сарафану и старому платку на голове можно было безошибочно заключить, что обладательница их знакома была с нуждой.

- Здравствуй, Матвевна... - разбитым, выцветшим голосом обратилась она к Зайчихе.

- Садись, Митревна!.. гостья будешь.

- А я к тебе забежала... Видела, как Лукерья-то прошла к Абрамову балагану, думаю, теперь Матвевна одна... А где у тебя Заяц-то?

Зайчиха молча показала глазами на балаган; Митревна с соболезнованием покачала головой и принялась ругать приисковых мужиков, которые только пьянствуют.

- Твои-то разве тоже? - спрашивала Зайчиха.

- Ох, не говори, мать! Не глядели бы глазыньки. Как лошадь у нас увели, так все и пошло. Надо бы другую лошадку-то, а денег-то про нее и не припасено. Какие уж деньги: только бы сыты... Ну, выработка-то далеко от грохота, изволь-ко пески на тачке таскать. Мужики-то смаялись совсем, ну, а с маяты-то, што ли, и сбились. Чего заробят, то и пропьют.

Митревна принадлежала к тому типу совсем изжившихся старушонок, которые, по народной пословице, в чужой век живут. Глядя на ее испитое лицо, бессмысленно моргавшие глаза, на сгорбленную спину и неверную, расслабленную старческую походку, трудно было поручиться, что вот-вот "подкатит ей под сердце" или "схватит животом" - и готова! - даже не дохнет, а только захлопает глазами, как раздавленная птица. Между тем, такими жалкими старушонками иногда держится вся семья: везде-то она все видит, все слышит, всех побранит, о всяком поплачет, и кончится часто тем, что всех перехоронит - и старика-мужа, и детей, и внучат, да еще и бобылкой будет маяться лет двадцать. Удивительно живуча человеческая натура. По заискивающему тону разговоров Митревны не трудно было угадать, что она, как это делаем и мы, грешные, совестится попросить у Зайчихи какой-нибудь пятак прямо, а считает своим долгом повести дело издалека, чтобы незаметно подойти к главной цели. Такие подходы слишком наивны, чтобы не заметить их сразу, и мне было жаль Митревны, когда она начинала плести свою жалкую околесную.

- Солдатку-то Маремьяну знаешь? - спрашивала Митревна.

- Ну, знаю.

- Наши бабы ее поучили вечор... Разве не слыхала?

- Нет.

- Здорово поучили... Вишь, она, шлюха этакая, до чужих мужиков больно охотлива и, надо полагать, умеет их приворачивать к себе. Поит их чем, что ли. Только этак-ту она Абрамова старшего сына сманила к себе, потом зятя Спиридонихи, да много еще кой-кого. Ну, бабенки-то и сбились с ума совсем: что им, значит, с мужиками со своими делать? Днюют и ночуют у солдатки, а чуть баба слово - в зубы и в поволочку. Спиридонихина-то дочь топиться бегала с горя... Тут какой-то добрый человек и надоумил бабенок: завели они эту самую Маремьяну в лес да своим судом... Волосы даже на ней все спалили, косу обрезали, а на теле живого места не оставили. Теперь в балагане солдатка-то ни в живых, ни в мертвых лежит.

- Надо бы было раньше догадаться, - проговорила Зайчиха. - Так и надо учить этих шлюх, да еще вот этих сводней, что по приискам шатаются да девок смущают.

- Ох, и не говори, Матвевна! - с тяжелым вздохом согласилась Митревна и, понизив голос, прибавила: - Ветрела я севодни поутру Силу... Тебя больно жалеет.

- Дурак... выжил совсем из ума на старости лет.

- Все, голубушка, все по прииску-то пальцами указывают на Наську-то, а он других жалеет.

Митревна засмеялась каким-то дряблым, высохшим смехом, причем все лицо у ней собралось в один комочек, как печеная репа.

- Я ему сколь раз говорила, Силе-то, - рассказывала Зайчиха. - А он смеется только... Вот теперь и казнись!

- Да и Фомка-то хитер, пес... Сам даже и не смотрит на Наську, когда мимо грохота идет.