Дмитрий Мамин-Сибиряк - Золотуха

- А теперь опять ширфуешь?

- Опять ширфую...

- А если опять отберут новый прииск?

- Может и отберут, - соглашался старик. - Только я не могу, барин... Обычай уж такой у меня: как зима повернула на весну, так меня и потянуло в лес. Тошнехонько сидеть в избе... Да и семью всю уведу. Оно, это самое наше старательство, вроде как болесть навяжется... И тяжело, и в убыток себе робишь, а тут уж не разбираешь: только бы до лесу. Старатель старателю розь, барин: который старатель с семьей выходит на прииск, того не применишь к одиночке. Эти нам одиночки, бабы или мужики, вот где сидят! - проговорил старик, указывая на затылок. - Самый путанный народ... От них много горя по приискам. Все говорят про нас, про старателей, что мы и пьяницы, мы и воры... А это неправильно. Конечно, живем на людях - грех-то не по лесу ходит - а все-таки грех греху розь.

- Но ведь старатели воруют хозяйское золото?

Старик внимательно посмотрел на меня и как-то нехотя ответил:

- Есть и такой грех, есть грех... Только, ежели рассудить это самое дело по правилу, старатель-то у кого, по-твоему, ворует?

- У хозяина прииска?

- Вот и не угадал: у себя, барин, ворует... Вот, ты и поди!.. да... Возьми хоть какой прииск: Коренной, Желтухинский, Копчик, Любезный - кем дело держится? Старателями... Хозяин что? Хозяин заплатил по 15 копеек с сажени ренты, поставил контору - и все тут, вся ихняя заботушка. А старатель-то всей семьей робит-робит, колотится-колотится, а принес сдавать золото - на, получай рупь восемь гривен за золотник, все твои. А хозяин-то сдает это золото в казну по пяти рубликов, значит, с каждого золотника ему три рубли двадцать в карман...

- Но ведь на приисках не везде старательские работы, а моют золото и машинами.

- Это только для отводу глаз, для левизора делается, барин, - убежденно заговорил старик. - Ведь поденщику заплати, а что он добудет - твои счастки... А поденщина, известное дело, с рук да с ног: лопатку песку бросил, да два раза оглянулся; старатель-то в это время десять успеет бросить, потому как робит он на себя. Уж я тебе, барин, верно скажу: все эти левизоры да анженеры, хоть разорвись, а такой машины не придумают, чтобы с голоду робила... А ты не считаешь того, что мы задаром этой земли перероем? Да ежели бы по-настоящему-то заплатить старателям за ихнюю работу, так золото-то бы не пять рублей за золотник стоило, а клади все десять. Нас тоже не радость на прииски-то гонит, а неволя... Мужики робят, бабы робят, ребятишки махонькие, по восьмому году, и те на тележках ездят: положи на деньги - так и не сосчитаешь! А еще нас же корят, что мы водку пьем, бабы у нас балуются. А ты возьми по правиле: ежели я шесть ден роблю, как двужильная лошадь, не допиваю, не доедаю - могу я в праздник господень, в христово воскресенье пропустить стаканчик? У меня жена бьется еще хуже меня, потому день-то деньской у грохота она молотит, а ночью с ребятишками водится да, бабьим делом, должна то починить, другое поправить... Должен я своей бабе поднести стаканчик или нет? А в ненастье по осени или весной, когда снег тает... Уж ежели где мужику тяжело, так бабе вдвое. Нет, барин, с наших кровных трудов купец раздувается, а мы выходим все-таки воры...

- Ну, а золото-то все-таки старатели тащат на сторону?

- Как не тащить, ежели плату хорошую дают: в конторе получи рупь восемь гривен, а на воле и все четыре с полтиной. Теперь взять Синицына, даст он за золотник четыре рубли - значит выгодно ему? Ведь у него с каждого золотника рупь останется в кармане... Так? В другой раз на грохоте-то за всю неделю намоют два золотника, а то и один. Ведь шесть животов глядят на этот золотник, а я должен его нести в контору за рупь восемь гривен. И мы счет деньгам-то знаем, не хуже купцов или там господ... В позапрошлом году к нам на прииски приезжал один анженер. Осмотрел нашу работу, а потом и говорит: "вы, говорит, не золото добываете, а закапываете золото"... Это он к тому, значит, что мы не робим в сплошую, а выбираем местечко получше. Я ему и говорю: "ваша высокоблагородие, дайте нам по четыре рубли за золотник - все до единова прииска с изнова перероем: только успевай принимать наше мужицкое золото". Добрый такой был анженер, только усмехнулся.

- Ну, рябчики-то, кажется, поспели, барин, - проговорил "губернатор", перегребая золу. - А ты, Наська, подавай нам свою малину.

Мы закусили на скорую руку, и я поднялся, чтобы идти дальше.

- А что, старый Заяц поправился? - спрашивал я.

- Ох, не говори, барин! - как-то глухо проговорил старик, махнув рукой. - Помнишь Орелка-то? Беда вышла у них, да еще какая беда... За Никитой-то Зайцевым моя дочь Лукерья. Видел, поди: совсем безответная бабенка, как есть... Ну, поробил этот, грех его побери, Естя; а Зайчиха и стала примечать, што он как будто льнет к Лукерье, к моей-то дочери, значит. Старуха обстоятельная, ну, сторожить сноху, да в лесу где за всем углядишь... Хорошо. Только на той неделе Зайчиха-то и присылает за мной свово Кузьку; наказала, чтобы беспременно я шел к ним. Оболокся я поскорее и побрел к Зайцеву балагану. Прихожу - ну, брат, шабаш!.. Старый Заяц как туча сидит у балагана, молодой Заяц лежит пьяный, а моя Лукерья вся в синявицах... Как увидела меня, вся инда затряслась, побелела. "Что, мол, у вас, родимые, стряслось?" Ну, Зайчиха-то все и обсказала... Видишь, присматривала она за снохой-то, ну, все как будто ничего, а тут как-то поглядела в балагане, а у ней, у Лукерьи-то, значит, под самым заголовьем новешонькой кумашной платок лежит. "Откуда у тебя платок?" "Не знаю..." Ну, старуха сначала побила, значит, Лукерью, а потом пробовала на совесть; нет, заперлась бабенка, и кончено. А откедова быть платку, окромя Орелка? Старухе-то бы за мной послать, может, Лукерья мне-то и повинилась бы, а она возьми да и скажи мужикам... Ну, известно, пошли бабенку куделить с уха на ухо, таскать за волосы, а Никита-то еще ногами ее давай топтать: сказывай, где взяла платок? Избили бабенку в лоск... Ну, послушал я Зайчиху - что мне делать? Пожалеть али заступиться за дочь - скажут, потачу; подумал-подумал, за одно уж видно, мол, терпеть тебе, и давай прикладывать...