Юрий Мамлеев - Крылья ужаса

Главное, что ее мучило сначала - это судьба Иры, новая судьба; после гибели.

"Как она хотела жить, Боже, как она хотела жить, - непрерывно думала Люда, - я чувствовала это по каждому движению ее плоти, ее нежного, пухлого живота... И что с ней теперь - в полу-аду, во тьме полу-бреда?! Чем ей помочь, как спасти?

Молитвой?! Поможет ли ей, такой, молитва?" Но Люда пыталась молиться, бросалась от медитаций к медитациям... И потом с ужасом почувствовала, что она так мучается, потому что у нее возник страх за свое второе темное "я", ибо Ира, может быть, и была для нее персонификацией такого "второго я".

Но на другой день она почти отбросила эту мысль.

Но тем не менее судьба Иры и страх за нее продолжал болезненно тревожить Люду.

Родилось упорное, почти неотразимое желание узнать, что реально произошло с душой Иры, что с ней в действительности теперь. Она продолжала также молиться за нее и посылать ей потоки искренней любви от себя, чтобы смягчить ее участь, но она чувствовала: надо точно знать, что с ней, в какой она ситуации, и тогда только можно помочь... по-настоящему... Ибо, что бы ни говорили мистики, в реальном состоянии души после смерти есть что-то не только глубоко-индивидуальное, но и абсолютно непредсказуемое...

И поэтому она хотела реально знать. Но как? Не спиритическими же забавами. Она знала - тайна состояния души после смерти сокровенна и охраняется от наглого взора смертных. Она подумала: может быть, можно как-то косвенно, без вреда для нее узнать.

Но ее поток мета-страсти прервался... явлением Иры. Оно было во сне, на четвертый день после смерти, и можно было надсмеяться и сказать самой себе, что это проекция собственных переживаний, но все-таки что-то в этом "явлении" ее поразило.

Ира "явилась" наглая и развязная. И нисколько не опечаленная своей смертью.

- Что ты все обо мне молишься, дура, - сказала она Люде. - Лучше отдайся мне, чем разводить слюни...

Но на следующую ночь было другое: Иры не было, но Люда слышала ее стон, дикий, далекий и умоляющий...

Больше явления не повторились. Так или иначе, но желание Люды оставалось неизменным: идти и узнать, болезненно-напряженно узнать и охватить всю картину в своем сознании.

И она вспомнила о всех странных обитателях и посетителях дома номер восемь.

Прежде всего о Мефодии и Анастасии Петровне с ее загробным домохозяйством.

"Шутки шутками, - думала она, - но этот парень и эта девочка - крепкие практики и в чем-то знатоки..." Раньше она порой испытывала некоторую метафизическую брезгливость к ним - мол, позабыли о Духе, об Абсолюте, копаются в могильном дерьме, но теперь, она почувствовала к ним некое цельное влечение. В конце концов, и раньше она поражалась им и ласкалась в их метафизической абсурдности и лихости - Бог, мол, далеко, а они - рядом.

"Наседка она у нас надмогильная, - часто умилялась Люда, глядя на "Настеньку", прикорнувшую в платочке на вершине могильного холма. - И сидит она над трупами, голубушка, как кура заботливая над своими яйцами. Только что из трупиков-то высиживает!?. ...Хлопотунья!!" Но теперь бешенство искания овладело ею. Да откуда известно, что они об Абсолюте "забыли". Да и мир, проявление Абсолюта, не менее бездонен и завлекателен, бормотала она. Знают, знают они, Фодя и Настя, что-то очень важное, сокровенное, тайное... Пойду за ними, и душу Иры, несчастной, может быть, найду.

Обнаженно-черный, далекий путь, космос-бездна чудился ей там, куда вели дороги Мефодия и Настеньки...

Идти, идти и идти - яростно билось в ее уме. Да, она уже многое знает о себе, да, она теперь стала приоткрывать дверь в великое, вечное собственное "Я", бессмертное и необъятное, но ведь существует и этот сюрреальный, бредовый мир, который не уложить ни в какие рамки, ни в какие теории.

Может быть, Ира, была только предлогом. Словно что-то звало ее, и вместе с тем было сильное, ясное желание познать судьбу родной и отвратительной Иры.

После всех этих мыслей, приведя их в некоторый стройный порядок, она решила, не откладывая ничего в долгий ящик, повидать Фодю. Выбрала момент, когда тот был во дворе: прыгал головой вниз вокруг пня и шептал.

Приманив Фодю вздохами, она присела с ним на неизменную скамеечку - на ту, где сидели они в роковую ночь.

- Ох, Федоша, Федоша, - начала Люда, - пивка не хошь? Около меня две бутылочки в травке лежат.

- Пивко на том свете пить будем, - смиренно ответил Фодя.

- Мучаюсь я Ирой, мучаюсь, вот что. Заела она меня. Будто я со своей плотью рассталась. А ведь девка была нехорошая, мерзкая.