Ицхак Мерас - Вечный шах

Лиза уже не стонала. Она повернулась на левый бок и, глядя пылающими глазами на Рахиль и ее сына, тихо повторяла:

- Мой будет мертв, я знаю.

- Перестань, Лиза, побойся Бога и людей. Тебе уже не больно, ты не стонешь, и говорить такое- страшный грех.

Дверь открылась, вошла сестра, внесла что-то малое, спеленатое, молчащее, протиснулась к Лизиной койке. Она молчала, они все молчали, три женщины, только стучал крючок оконной рамы, вздымалась занавеска-парус, да многопалый ветер по-прежнему гулял по тесной палате, овевая лоб, обвивая шею, остужая грудь.

Лиза оперлась на руки, медленно села, вжалась в подушку.

Она впрямь еще молодая, эта Лиза. Совсем девочка. Личико мелкое, щеки бледные, впалые, каштановые волосы разметались-вся словно миниатюрный портрет в широкой раме. Только губы вспухшие, запекшиеся и глаза большие, яркие, как два фонаря, с высокими, удивленными ниточками бровей.

Она действительно слишком молода. Совсем девочка. Только из расстегнутой рубахи выглядывает уже не девичья грудь, сочная, набрякшая молоком, с тугими коричневыми сосками, похожими на спелый плод.

Лиза протянула руки и взяла запеленатый комок из рук сестры.

Взяла с дрожью: живой или мертвый?

- Мальчик, - обронила сестра и вышла. Как лебяжьим перышком, щекотал Мейшале своим частым дыханием грудь Рахили, и Рахиль сказала, глядя на Лизу и на ее дитя:

- Видишь, живой. Твоя плоть и твоя кровь. Лизу всю колотило.

- О Боже! - простонала она.

Из пеленок двумя серыми бессмысленными глазками глядело морщинистое, как у старика, личико, узкий нос, белесые брови, ресницы и длинные белые волосы, казавшиеся седыми на красной коже.

Лиза отдернула руки, словно ожегшись вдруг, торопливо застегнула рубаху.

- Смотри, - сказала она Рахили, не смея прикоснуться к запеленатому глазастому комку. - Смотри, живой!

Рахиль смотрела, смотрела и, не выдержав, отвернулась. "Не важно, не важно, что болтают люди..." И все-таки она спросила:

- Твой муж светлый, правда? Блондин, да? Лиза отрицательно закачала головой и качала долго, словно не в силах остановиться, потом тихо проговорила:

- У меня нет мужа. Я еще не знаю, что такое мужчина. Я только раз в жизни поцеловалась. Но ведь от этого детей не бывает.

Кровь ударила Рахили в лицо, забилась в висках, как ставни на ветру, но она глотнула слюну и медленно спросила:

- Лиза... Ты бредишь, Лиза? Лиза все качала, качала головой.

- Ты думаешь, люди не зря говорили? Лиза? Лиза кивнула, а потом все кивала, кивала...

- Да... Это искусственное... - сказала она. - Я знала уже тогда, девять месяцев назад. Теперь опять будут нас исследовать, будут делать новые опыты - с нами и с этими, что родились. Я знаю немецкий, я уже тогда поняла...

Выгнувшись, застыла занавеска. Так застывает парус, когда ветер дохнет последний раз и стихнет: парус плеснет, обмякнув, и повиснет, уже мертвый. Застыло и небо, это синее море. Оно удалялось, удалялось, могло бы совсем исчезнуть, но крючок безостановочно стучал и стучал в оконной раме и где-то в груди, наверное, в самом сердце.

Рахиль смотрела на своего ребенка и на ребенка Лизы-не ее ребенка и не ребенка Лизы. И впрямь близнецы. Белобрысые, с одинаково бессмысленными серыми глазками, у обоих узкий, острый нос и красные старческие морщины. Как инкубаторные цыплята - сплошь белые.

- Чужое семя и чужой плод... - сказала Рахиль. - Чужое семя, чужой плод. Боже!... Они позволили нам родить!

Комната кружилась у нее перед глазами. Оконное стекло дрожало, сворачивалось в синеватый цилиндр, и там, в прозрачной синеве, скрючившись, плавал, бултыхался ребенок-неребенок, мейшале-немейшале...

Рахиль протянула руки, не глядя, двумя горстями нащупала тонкую шею и стиснула. Живой сверток захрипел, и Рахиль разжала пальцы. Ей было страшно, ее мутило.

Тогда она выпрямила ноги, положила рядом этот живой комок, накрыла подушкой и навалилась на нее всей грудью, тяжелой, налитой грудью с тугими, набухшими сосками, побуревшими, как спелый плод.

- Чужое семя и чужой плод, Лиза. Ха-ха-ха! Лиза, ты слышишь?

- Слышу! - ответила девушка, восемнадцатилетняя, которая только раз в жизни целовалась.

А потом Рахиль шептала. Тихо-тихо, как многопалый ветерок в занавеске, как легкое перышко, самый нежный лебяжий пух.

- Давид, ты слышишь меня?

- Я слышу, Рахиль.

- Ты не хотел сына, правда, Давид?

- Я не хотел, Рахиль.

- Такого ты не хотел, я знаю.

- Да, не хотел.

- Постой... Погоди, Давид... А вдруг это настоящий?! Вдруг это наш, Давид? Ты молчишь... Хорошо, молчи. Ты видишь, я еще крепче давлю на подушку. Видишь?