Ицхак Мерас - Вечный шах

- Шимек! Так зовет меня Бузя;

- Иду! - говорю я. - Довольно! Шимек!

- Еще два, еще один- и довольно.

- Хватит... Пусть растут... Они такие красивые...

- Ладно, хватит. Тут я слышу:

- Изя...

Я открываю глаза. Вижу наш двор, мощенный булыжником. Я сижу на бревне, а Эстер - на деревянном ящике.

Мы возвращаемся с работы. Скоро покажутся ворота гетто, и сердце стучит неровно. То забьется часто-часто, то остановится, потом стукнет раз и опять замрет.

У меня за пазухой цветы.

Я попросил часового, и он разрешил мне подойти к лугу, а луг весь пестрел ромашками, похожий на зеленую скатерть в белых пятнах с желтыми крапинками. Я рвал их горстями, вместе с травой. Мне казалось, я унесу весь луг. Потом спохватился, что луг унести нельзя. И почти все бросил. Бросать было жалко, но я мог оставить только маленький букетик, поэтому он должен быть очень красивым, из самых отборных ромашек.

Мы возвращаемся домой. Вот уже видны ворота гетто, и мое сердце стучит неровно: то вдруг забьется часто-часто, то остановится, потом стукнет раз и опять замрет.

Мужчины разозлились, увидев мои цветы. Я знаю, в другой раз никто бы и слова не сказал. Но сегодня они правы. Сегодня в гетто несут немецкий автомат, который удалось украсть на складе, где мы работаем. Два дня разбирали автомат на части и прятали. Что могли разобрать-разобрали, что не смогли- сломали. Ничего, и гетто есть слесаря, починят. Сегодня мужчины распределили все это между собой и несут в гетто.

Я знаю, почему они злые. Если я попадусь с цветами, немцы могут устроить такой обыск, что найдут у кого-нибудь деталь автомата.

Я так просил! Я не мог иначе. И они умолкли, больше ничего не говорили, только поставили меня в самый конец колонны.

Мы уже в воротах.

Сердце замерло.

У ворот сам Шогер.

Мне холодно. Мне кажется, что его глаза, острые, как иглы, проникают сквозь куртку, впиваются в хрупкие ромашки. И я, не выдержав, подымаю руки к груди, заслоняю цветы.

Колонна уже в гетто, все прошли, а Шогер смотрит на меня и подмигивает.

- Ну, сеньор Капабланка? - спрашивает Шогер и принимается обыскивать меня.

Он распахивает мою куртку, вытаскивает рубашку из-под ремня - и на землю сыплются цветы.

- О! Хо-хо! - удивляется Шогер. - Так много? Куда тебе столько?

Я молчу.

- На первый раз достаточно пяти, - кивает Шогер Яшке Филеру.

Цветы он пинком вышвыривает за ворота. А мне говорит:

- Сам понимаешь... Ты мой партнер и все такое прочее. Однако закон есть закон. Ничего не поделаешь, не имею права. Он кивает на меня часовому:

- А? Вы каждый день обыскиваете его? Надо, надо. Закон есть закон, это сильнее нас.

Яшка Филер-палач.

У Яшки тройной затылок и красные, заплывшие жиром глазки. Шогер кормит Яшку как на убой, и руки у него толстые, как колоды.

Яшка Филер показывает на скамейку. Я ложусь и сам говорю ему:

- Быстрее...

Филер не понимает. Он смотрит на меня, таращит свои крысиные глазки.

- Быстрей! - говорю я.

Откуда ему знать, этому Филеру, палачу, что я думаю. Он привык бить других, чтобы не били его. Где ему знать...

А я так спешу... Я боюсь, чтобы не увидела Эстер. Ведь она может проходить мимо и увидеть, или Янек может увидеть и потом рассказать, или ее родители могут оказаться поблизости от ворот, где я лежу и палач отсчитывает пять ударов.

- Быстрее, - тороплю я палача. Он работает на совесть.

Он слишком сыт и думает, что плеть-это самое страшное на свете. Неправда!

Что такое плеть? Витая кожа снаружи и стальной прут внутри. Ну и что ж такого? Тоже мне, самое страшное. Кожа да железо.

Мы возвращаемся с работы.

Сердце стучит, стучит.

Позавчера отняли мой букет, вчера - тоже. Неужели и сегодня?

Сегодня я иду в голове колонны. Мужчины хотят попробовать: может, мне удастся проскочить. Они напирают с улицы так, что трещат ворота. Мужчины хотят протолкнуть меня в гетто, хотят, чтобы я прошел со своим букетом.

Часовой орет. Шогер тоже. Он снова у ворот. Мужчины замешкались. Они уже не напирают. Сегодня они распределили по частям два автомата, и кто знает, чем это кончится.

- Ну, - обращается ко мне Шогер. - Теперь ты, надеюсь, стал умнее.

И обшаривает меня до последней нитки.

- Пятнадцать! - орет он и швыряет цветы за ворота. Но еще не отпускает меня. - Вот видишь, - с грустью говорит Шогер. - Я хотел бы

сыграть с тобой сегодня партию или две, а ты все испортил. Нехорошо... Сидеть ты теперь не сможешь, а стоя - какая же игра?

- Эй, ты! - кричит Шогер палачу, и голос его еще печальнее. - Бей по ногам и спине, чтобы он мог сидеть. Половину по ногам, половину по спине. Что? Не делится пополам? Ладно, пусть будет четырнадцать!... Нехорошо, очень нехорошо, - говорит мне Шогер. - Капабланке не приходилось так, сам понимаешь. Однако - закон! Все мы рабы закона.