Сергей Семенов: Сюрприз

На сцене в это время шло уже второе действие. Герой достиг полного благополучия, он уже подбил себе партию, которая должна выбрать его в старшины; к нему пришел отделенный старший брат и стал просить у него на похороны умершего ребенка. "Кулак" начал важничать перед ним; тогда, разгоряченный его бессердечием, брат начал осыпать его упреками и бранью. Оскорбившийся этим, паук набросился на брата с кулаками. В это время среди замершей в молчании публики вдруг раздался совсем неожиданный возглас:

– - Братцы, что ж вы глядите, ен безобразничает, а вы допущаете, нешто это можно!

Публика оторопела, заволновалась и устремила свои взоры туда, откуда послышался возглас. Но многие не успели хорошенько разобрать, в чем дело, как с левой стороны из-под барьера вынырнул с сверкающими глазами и весь красный Гаврила и в три шага очутился на сцене, перегороженной от публики только одной вставленной подворотней, и вытянулся перед кичащимся "кулаком". "Кулак" перестал "измываться" над своим несчастным братом и с удивлением уставился на выступившее не по ремарке на сцену действующее лицо.

– - Ты чего это распетушился? -- пересевшим голосом зыкнул пьяный Гаврила на "кулака". -- Тут вся честная компания, народ гуляет, значит, а ты…

И он вцепился в ворот "кулака" и рванул его к себе; хватаясь за ворот, он прихватил и кусок бороды "кулака". "Кулак" рванулся от него; в это время от этого движения с головы свалился надетый на него парик, борода осталась в руках Гаврилы, и перед взорами многих изумленных зрителей предстал совсем неожиданно сам Федор Александрович Безукрасов.

– - Батюшки, барин!

– - Сам земский начальник!

– - Родные, что Гаврила-то наделал! -- послышались возгласы в толпе.

Ужаснулся и сам Гаврила. Как ни был он пьян, но, увидя перед собою земского начальника, он вдруг сразу сообразил, что он сделал что-то такое, чего не следовало делать, и вдруг, точно его ударили по ногам палкой, он опустился на колени и пробормотал:

– - Ваше благородие, ваше… -- но притупившийся язык стал у него колом и не действовал, и он не мог уж дальше пошевелить им.

Из-за кулис выскочил суфлер; другие, участвующие в пьесе, все с изумлением глядели на происходившую сцену и не знали, что делать.

– - Занавес! -- крикнул рассерженный Федор Александрович, и перед изумленными и испуганными зрителями опустился занавес. Занавес прервал как продолжение пьесы, так и дальнейшую судьбу Гаврилы.

Публике объявили, что продолжение пьесы отменяется до следующего раза. Следующий раз гулянье повторится, наверное, в покров. Но предупреждалось, что в следующий раз никто бы не смел ни заявляться на гулянье пьяным, ни захватывать водки с собой, так как всякий входящий будет освидетельствоваться. Выслушавши это объявление, публика стала расходиться.

– - Все было хорошо, все хорошо, а под конец подгадилось дело! -- говорилось среди расходившейся публики.

– - Один пьяница все дело испортил.

– - Паршивая овца-то одна, а все стадо мутит.

– - А как он был нарядившись, барин-то, кто бы это узнал, что это он?

– - Дивное дело, вон до чего доходят!

– - А чей это мужик-то был?

– - Говорят, труховский.

– - Ну, теперь он жди себе награды.

– - Да, небось достанется на орехи.

– - И как его догадало броситься-то туда?

– - Знать, думал, не игра это, а в самом деле так.

– - Должно быть, что так…

Попадья с дочерьми громко сетовала вслух:

– - Эка жалость, не дал до конца досмотреть, разбойник! В кой-то век пришлось представление увидать, и то не путем.

И, обратившись к почтовому чиновнику, она проговорила:

– - Смотрите, к следующему разу непременно раздобудьте нам билеты на особые места.

– - Хорошо, постараюсь, может быть, достану, -- уныло проговорил чиновник.

Но больше всех недовольны были происшедшим урядники, сотские и старшина с писарем. Они обращались к расходящейся публике с едким пренебрежением и говорили:

– - Эх вы, дурачье пустоголовое! Вам же хорошего желают, а вы вон что выделываете. По-настоящему бы вам не гулянье устраивать, а праздники-то справлять запретить.

Недовольны происшедшим были и соучастники Федора Александровича. Они громко осуждали народное невежество, неразвитость, непонимание самых простых вещей и думали, что на их стороне и сам Безукрасов. Но Федор Александрович хотя и был взволнован, но казался вовсе не сердит; раздеваясь и освобождаясь от остатков гримировки, он пробовал насвистывать что-то веселое…