Александр Мишарин: Белый, белый день

- Что ты вцепился в фотографию Дашеньки? - почти как окрик прозвучал старушечий голос. - Ваня, ты это должен видеть! Всё!

Только теперь старуха в утреннем свете рассмотрела его, Ивана, лазорево-голубые... слепые, блаженные глаза! Да, он видел! Но не глазами! Он слышал, но это было, как отдаленное пение, переходящее в рокот моря... Он чувствовал, однако не кожу ребенка, а то, что глубже, беззащитнее, но мощнее в безостановочном движении!

Казалось, Иван первый раз соприкоснулся с онтосом всех живых. С тем, что не исчезает и не рождается. А только накапливается и взрывается, опадает и набегает, формирует и сохраняет - все добавляя и добавляя!

Это было то, о чем когда-то грезил полубезумный капитан Братищев!

То, что он сам познавал в своих самых рискованных операциях. О чем кричал по ночам. И снова, и снова задавал себе вопрос: "Где двигатель? Где первопричина этого вселенского, безмерного и не утекающего движения? Движения начала начал?"

"Какие у него глаза! - думала Анна Георгиевна. - Он не мог их получить от Машеньки Романовой! От ее Ляльки, от дурака-генерала".

И вдруг она поняла - у него были глаза Николая Чудотворца! Именно их на мгновение увидела она, когда отправлялась в этот неведомый путь...

Рано утром, в четырнадцать минут пятого, Дашенька проснулась от странного проникновения в ее мозг... От настойчивого, требующего ответа вопроса! Где-то рядом прозвучал женский голос: "Она так похожа на мою маму на Марию Андреевну".

Огромные сине-лазоревые, живые, мужские глаза придвинулись к ее зрачкам. Но Дашенька была по-прежнему неподвижна. Она знала, что значит любой внешний взгляд. Злые глаза санитарки, вырывающей из ее рук замшевый, бордовый ридикюльчик с их наследными драгоценностями... Нависающий над ней взгляд, когда она в пятый раз со страшными муками рожала. Но остались только три девочки. И глаза были чужими и устремленными не к ней, а от нее...

Жадные, рыжие, почти злые ласки Георгия - ее мужа... Она была счастлива, когда его уносило по каким-то ярмаркам, путешествиям... Лживые лица адвокатов, управляющих, чиновников и массы людей, среди которых ей нужно было крутиться, считать, ловить, всегда и везде быть начеку. Чтобы семейное дело не шаталось, не катилось в пропасть!.. И оно не шаталось благодаря ей. Оно просто всё рухнуло в 19-м году! С отступлением Колчака. До этого она еще цеплялась за последнее...

Тогда она оседлала одноконку и уехала в тайгу, на заимку. И плакала там дней пять... Плакала по своей жизни!.. Ей уже было все равно, как жить. Куда ехать... Кого спасать... Кому отдавать последнее...

В Кисловодск - так в Кисловодск! К красным - так к красным! К белым так к белым! Или даже к своей маме, которую она почти не пом

нила...

Дашенька улыбнулась. Она оставалась в себе, в той давней-давней, другой жизни, которой ей хватило на все, когда-то уже промчавшиеся, пятьдесят два года.

Что от нее хотят эти врачи... родители... близкие?!

Она уже раз изжила себя... Она ведь только футляр когда-то уже прожитой... может быть, в чем-то родной жизни...

Но почему рядом так ясно горят эти живые человеческие, сумасшедшие глаза? Глаза ни бога, ни врача... Кто-то зовет ее? Снова рожать?! Нет!..

"Тогда для чего ты зовешь меня? Не приближаясь и не говоря ни слова? Отчего ты стоишь вдали?.."

Дашенька вдруг, как обычная восьмилетняя девочка, всхлипнула и разразилась облегчающими, покорными великой жизни ярко-синими слезами...