Александр Мишарин - Белый, белый день

Кавголов вздохнул.

- Нет, воевал мой отец.

- И мой тоже.

- Как он теперь?

- Он давно умер.

- Мой тоже...

Собеседник помолчал, кашлянул. И сказал тише:

- Он страшно пил. Хотя окончил войну генералом, Героем Советского Союза.

- Понимаю...

П.П. посмотрел на этого скромного, даже бедно одетого человека в каком-то легкомысленном берете, которые носят бедные врачи и богатые туристы.

- Я врач, - словно услышав его мысли, ответил собеседник. - Всю жизнь здесь живу, в этом доме. - Он показал на дом, около которого только что прятался П.П. - Заходите как-нибудь... Мы, кажется, соседи? Я вас давно приметил в наших краях. - Он решительно протянул руку. - Макаров Иван Васильевич. Прошу. Живу я один - с женой как-то не заладилось. Правда, не пью. А на чай с сахаром милости просим!

Он улыбнулся, и Кавголову вдруг что-то стало ясно.

- А мама ваша... жива? - неожиданно спросил он.

- Да-а, - даже растерялся Иван. - Только она отдельно живет... Вот ездил к ней, навещал.

- А Мария Ивановна... давно умерла? - почти мрачно спросил Кавголов.

- Да... Больше двадцати пяти лет...

- Вы уже институт окончили? - почти утвердительно произнес Кавголов.

- И даже аспирантуру... А перед ней ординатуру! В Первой градской... У меня замечательные профессора были.

Иван Васильевич говорил что-то случайное, сбитый с толку вопросами этого еще могучего, странноватого старика.

- Замечательные у вас не только профессора были! - Кавголов протянул руку на прощание. - Увидимся! Куда мы тут друг от друга денемся...

У П.П. всегда была крепкая рука, но пожатие младшего Макарова представилось ему пожатием каменной десницы.

Они попрощались. Кавголов перешел на другую сторону Песчаной и остановился возле угла, откуда еще был виден старый кооперативный дом. Минут через пять-семь шторы на втором этаже неторопливо распахнулись. Внутри комнаты зажегся слабый, какой-то сиротский свет.

"Все! Все на свете случается. И ни от чего не отмахнешься, не заткнешь уши! Ты всегда в кругу. Как бык на арене! И тебе всегда бросают вызов! Не принять его, пока тебя не сбили, - постыдно! Ниже достоинства мужчины... просто человеческого создания, которое не может не мыслить... Не плакать!"

Он громко, трубно, на всю пустынную улицу, высморкался. И повторил про себя: "Не плакать!"

IV

Среди давних приятелей Пашиного отца были замминистра торговли и легендарный Маршал Советского Союза, знаменитый тогда генеральный писатель СССР и главный режиссер Малого театра, увенчанный четырьмя Сталинскими премиями и высшим, почетным актерским званием... И многие другие...

Многие звали их в гости. Говорили, что надо познакомить внуков, - у всех внуки были уже в возрасте Пашки...

Внуки! А у него - сын!

Однажды они с отцом все-таки собрались и в воскресенье поехали к какому-то Романову. Он был то ли министром, то ли замом... То ли генпрокурором... Лысый, дородный, хлебосольный... С пышной женой в новой квартире на улице Горького.

Его, тоже позднего, сына (может быть, это и было причиной выбора отца?) - тихого, беленького, болезненного - Павлик плохо запомнил. Так же, как и угощения, на которые все время напирал хозяин дома.

А вот что поразило, ошеломило, привело в какое-то радостное и даже завистливое смятение - так это настоящая, со станциями, составами, туннелями, переводом стрелок, многочисленными колеями и управлением скорости, железная дорога! Она с трудом умещалась в огромной гостиной.

Вялый романовский сын то ли уже давно наигрался с нею, то ли его вообще ничем нельзя было взволновать в этой жизни, но он только мешал Павлику играть... Запускать поезда навстречу друг другу... В последний момент переводить стрелки - чтобы не было крушения... Смотреть, как состав медленно скрывается в туннеле, а потом нажимать на третью, самую сильную скорость! Состав вылетал оттуда, словно живой, опаздывающий, набирающий скорость на поворотах!..

Пашка раскраснелся, даже вспотел. Рубаха вылезла из-под ремня...

Лыжный новый костюм, в который его нарядила мать, был в этой квартире каким-то нелепым, колючим и вообще грубым... Романовский мальчик, например, был в коротких, явно заграничных брючках с помочами и в лакированных парадных ботиночках. Как у взрослых!

Вдобавок, хотя на улице было еще сравнительно теплое начало декабря, в квартире топили так, что даже отец Паши позволил себе непозволительное расстегнул крючки под белейшим подворотничком коверкотового френча. Лицо его тоже раскраснелось. Он все чаще посматривал на своего почти обезумевшего сына. И, наконец поднявшись, сказал: