Александр Мишарин - Белый, белый день

- Ну вот видишь! Какой я еще... страшный сержант!

Лет пять назад Паша некоторое время жил у них в Бирюлеве. Дядя Кеша еще не демобилизовался, служил бухгалтером в каких-то частях ПВО и ходил в форме старшего сержанта. Целый день Пашка был под покровительством тети Клаши, что выражалось в ее почти мольбах: "А ты полежи, Пашенька! Хочешь в саду? Хочешь, я в спальне тебе накрою, а? Хочешь я тебе пирожков спеку пораньше. А то когда еще Кеша со службы вернется... А ты чего же крыжовник не ешь? Я тебе помыла..."

Но все в Пашиной с теткой жизни концентрировалось вокруг возвращения Иннокентия Михайловича со службы - часам к шести. Дни были долгие, светлые, ласковые. (Или так казалось?) От станции Бирюлево-пассажирское нужно было идти долго, полем. Справа в еловой густой тени угадывалось кладбище. И простая, деревенская, крашенная в тяжелую зелень церковка... Дальше тропинка шла мимо ухоженного штакетника дачи Поляковых, за которым ровными рядами росли высокосортные яблони. А потом начиналась усадьба дяди Кеши... "Картошка-моркошка", лук да прочее не разбери что. Только под окнами, лицом к дороге, росли кусты смородины, шиповника, кое-какие цветы да еще две маленькие елочки, в первом послевоенном году посаженные дядей Кешей. Он намеревался жить здесь долго и счастливо. И штакетник у него должен был быть не хуже Поляковых! (Уже и Стессин обещал помочь.) А может, и новый сарай для кур, для индюшек, для разной живности и всяческого садового инвентаря...

Как только вдалеке мелькала фигура в солдатской форме, Пашка мчался навстречу дяде Кеше с такой стремительностью, с такой переполнявшей его радостью, будто был невесом! Дяде Кеше ничего не стоило подбросить его в воздух, расцеловать и всю оставшуюся дорогу легко нести на плече...

Но почему он не помнил тогда Сережи? Где тот был в это счастливое лето?.. Теперь уже и спросить некого...

Мать всегда говорила, что Клаша сама принесла беду своему сыну.

"Да ты поспи!.. Да ты поешь!.. Да полежи!.. Да Бог с ней, со школой!.. Ты, главное, здоровье береги..."

Непонятно, как могла светлая, простодушная любовь тети Клаши подтолкнуть молодого, резкого, себе на уме, очень неглупого Сережу в бирюлевскую шпану.

Бандиты в маленьком дачном Бирюлеве были все на виду - малокозырочка, черное длинное пальто, финка, обязательно белый шелковый шарфик... И милиция их знала. И каждая тетка на рынке. И на вокзале знали... Да и вообще все соседи, все бирюлевцы - знали.

Когда Иннокентию Михайловичу донесли, что видели его сына среди малолеток, крутящихся вокруг Васьки-Зубилы и Касима-Клейменого, когда он, сорвав рубаху с сына, увидел на еще детском теле блатную татуировку, то не дрогнула его рука - в кровь, тяжелым солдатским ремнем с кованой пряжкой, безжалостно, в каком-то исступлении избил он единственного сына. Чуть не до смерти забил тринадцатилетнего мальчика - словно предчувствуя большую беду... Только Анна Георгиевна, случайно приехавшая в это время, чуть ли не силой смогла оттащить его, обезумевшего, потерявшего понимание, что и с кем он творит. Кеша был трезв, но хуже пьяного...

- Убью! Все равно убью, если не бросишь их компанию! Сколько ты там задолжал? Говори, гаденыш! Сколько?! Ну!..

Пашка знал, что Сережка уже года два-три по-крупному играл в воровских притонах. И не только в Бирюлеве! Но и в Барыбине, в Расторгуеве, в Нахабине... И считался удачливым игроком. Сережка и его, бывало, возил с собой...

- Пашка! Сиди рядом! Ты мне удачу приносишь...

И на радостях, выиграв, покупал Пашке конфеты, поил до услады настоящим лимонадом или газировкой с двойным сиропом.

Только когда Сережка совал мятые десятирублевки (уже после реформы большие деньги!), Пашка отбивался изо всех сил. Или пускал слезу, за что подчас получал по носу...

- В деда твоего игрок пошел! - кричал Иннокентий Михайлович забившейся в угол, потерявшей дар речи тете Клаше. - Он еще и тебя прирежет! Из-за денег! С дружками своими! И отца родного тоже прирежет! Видишь, глаза-то какие! Как у рака! Ишь, молчит, звереныш! Ни слезинки!

Тетя Клаша только молча качала головой. Но, когда ярость мужа снова начала разгораться от того, что Сережка не каялся, не просил прощения, она вдруг стремительно бросилась к сыну. И обняла его, закрывая от мужа всем телом, руками, грудью, плечами...

- Убивай! Убивай обоих! Не дам тебе измываться над ребенком! Уйду! Уйду с ним куда глаза глядят!

- Куда ты уйдешь? - тихо, почти про себя, снова на что-то решаясь, пробормотал Иннокентий Михайлович. - Ни тебя, ни его не надо убивать.