Александр Мишарин - Белый, белый день

В том году очень болел Павел Илларионович... И сердце, и тиф где-то в командировках подцепил - температура за сорок... Ну и давление, конечно...

В больнице в палату к безнадежным положили.

"А я креплюсь! - думал Павел Илларионович. - Чувствую, что не в этот раз косая меня скосит! Нельзя - семья без кола, без двора останется".

Годы-то были лютые! Племянника Ростика, которого усыновили после ареста Аниной сестры Марии и ее мужа, в детский дом пришлось бы отдать!..

Умерла и вторая Анина сестра Клавдия - совсем молодой - сорока не было. А бывший ее муж, Иннокентий Михайлович, Кеша, пил горькую, оставшись один.

Даже Аня не могла с ним справиться! Но не бросала, ездила к нему в Бирюлево, в опустевший дом... Даже с бутылочкой ездила! Сама в жизни не пила. Ездила разогнать его "компашку", посидеть с пьяным. Все его слезы-слюни подтереть! Это она умела, никаким женским трудом не побрезгует... Слава Богу, что Кеша, мужик подковыристый и ехидный, ценил ее заботу. Ведь кто он ей был? Ну умерла сестра. Выкарабкивайся сам! В беде почти все жили...

Так и металась Анна Георгиевна между домом, где Павлик с Ростиком, Кешей... и, конечно, два раза в день больница с отдающим концы Павлом Илларионовичем.

Как-то раз, видя, что он уже не в силах удержаться на самом последнем краю, Анна Георгиевна сказала мужу:

- Хотела к тебе Ольга Николаевна зайти...

"Осторожно так спрашивает, а я-то понимаю, что переступила через гордыню, через ревность, сама нашла Оленьку!"

- Что - попрощаться решила? Грехи чтобы я ей отпустил? - зло и неутешно спросил Павел Илларионович. - Когда в силе и власти был, тогда не нужен оказался. А сейчас зачем?!

"В общем, дня через два открывается дверь палаты. И она, Ольга. Ну там апельсины, соки, яблоки... Где только нашла? На какие деньги?! Но все это я вроде и не почувствовал. Не заметил! А вот когда наклонилась она ко мне и поцеловала... Да не раз! И не два...

- Паша! Пашенька! Родной!

И голос ее! И запах... и руки какие-то летящие, ласковые...

Не хочу реветь, а слезы сами катятся. Как я мог отпустить такую женщину?

Сам еще пытаюсь присесть повыше на подушке, чтобы совсем умирающей каракатицей не выглядеть.

- Ты лежи! Лежи, как тебе удобно! - улыбается Ольга, а сама довольна, что не сдался я. Такой же, как был... - Ах, какой ты бравый генерал всегда был! - будто услыхала мои мысли Оленька. - Спина всегда прямая, в струнку! Ремень на последнюю дырочку затянут. Все как влитое... А руки были!.. Ах, какие у тебя всегда красивые руки были! Какие пальцы! Ты их раз по двадцать в день мыл...

- Комплекс Пилата! - Я попытался улыбнуться.

- И сейчас такие же...

Она взяла мои руки в свои. Они показались мне такими сильными.

- Смотри! Ногти почти сияют. Это хороший признак! К выздоровлению...

Осторожно взяла полотенце, вымочила его в какой-то медицинской воде и, сняв с меня рубашку, осторожно, властно и умело вытерла грудь, руки, живот. Потом достала свои духи, подушила краешек большого шелкового платка и протерла глаза, уши, края губ, лоб, часть шеи...

У меня как будто враз открылись и слух, и зрение! Она вся - будто раннее цветение... всего того неповторимого - и осязаемого, и неуловимого, что и составляет конкретную суть женскую. Так ею на меня пахнуло! Так обняло всего меня, что я готов был...

Только жалкий, сдерживаемый из последних сил стон услышала она. Услышал его и я, словно это не я был, а кто-то чужой.

- В госпиталях-то за семь месяцев я многому научилась, - как о чем-то самом обыкновенном сказала она. - Тебе жить надо! У тебя сын! И жена умница. Хоть и не о такой я для тебя мечтала.

- А ты? - с последней, безнадежной, почти бредовой фантазией спросил я.

- Нет! Потеряла я тебя, Павел Илларионович! А другие меня и не любили! Знаешь, есть такой грех - гордыня...

- А я-то куда смотрел? - пробормотали сами губы. - Револьвер бы из кобуры! И, может, не мучалась бы ты столько! Ни ты! Ни я!

Оленька вдруг засмеялась своим прежним, молодым смехом.

- Да у тебя же сын! Ты двумя ногами уже в могиле стоял - и все равно вырвался! И не жена твоя здесь виновата, и не я тем более. Это счастье твое отцовское, мужское за шиворот тебя из этой кровати, из этих стен могильных вышвыривает...

Действительно, дней через пять температура спала. И я, похудевший, похожий на остов большого зверя, в болтающейся, как на вешалке, шинели, под руку с Анной Георгиевной осторожно, но верно вернулся в жизнь.

И никто мне не докажет! Никто! Никакой врач... не узнает, что это Оленька! Или мы оба с ней? Вырвались снова в жизнь...