Борис Можаев - Трое

- Ну как, опять бежим? - весело спросила Нина.

- Бежим, - зло ответил Полушкин.

И опять за моей спиной тяжело стучали его каблуки.

Сактыма поставил на стол весь противень медвежатины и огромную глиняную корчагу медовухи. Мы сели вокруг противня здесь же под навесом. Сактыма налил медовуху в большие алюминиевые кружки, и пир начался. Медовуха была прохладная, терпкая, мясо сочное, духовитое.

- Хороший был медведь... Вкусно! - похвалил я.

И сразу на меня полетело со всех сторон:

- Сондо, нельзя! - строго сказал Сактыма.

- Сондо, сондо! - осуждающе покачали головами старуха и хозяйка.

- Что это значит?

- Грешно про медведя говорить, - пряча улыбку в кружку, перевела мне Нина.

- Так нельзя говори, - разъяснил мне Сактыма. - Тебе получается радуйся немножко. Дух медведя ходи тут, там, слушай - нехорошо! Обидится. Охотиться мешать будет.

- Тогда выпьем за здоровье духа!

- За дух можно, - согласился Сактыма.

Нина залилась неожиданно громким смехом. Полушкин вздрогнул и опасливо покосился на нее.

Сактыма налил еще по кружке, мы выпили залпом. На щеках Полушкина выступил крупными резкими пятнами румянец. Он потянулся к лежащему на столе кисету с табаком.

- Кури тебе, - одобрительно заметил Сактыма, подвигая кисет.

Полушкин начал скручивать цигарку, и было заметно, как мелко дрожали его руки.

Я видел, как Нина пристально смотрела на его пальцы, но в ее взгляде не промелькнуло и тени жалости; наоборот, выражение лица ее было подзадоривающим и как бы говорило: "Ну-ка, ну-ка, покажи, на что ты еще способен..." Мы встретились с ней взглядами и в одно мгновение поняли, что следим за ним, как заговорщики. И я удивился тому, что это нисколько не смущало нас; мне вдруг захотелось обнять ее, поднять, как ребенка, на руки и закружить, заласкать... Кажется, я тяжело и сильно вздохнул и спросил:

- Может быть, еще выпьем?

- Сактыма, налей еще! - крикнула она с какой-то отчаянной веселостью.

Сактыма начал наливать в кружки, но хозяйка со старухой отказались и вышли из-за стола. Мы остались вчетвером. Пламя, освещавшее навес, сникло, и теперь из открытого печного жерла вымахивал неровный тревожный свет, и по жердевому настилу, по столу, по нашим лицам плясали иссиня-багровые пятна... Вся наша застолица с огромным железным противнем, на котором кусками лежало спекшееся мясо, высокая аляповатая глиняная корчага с мутноватой медовухой, жердевой навес над нами, с которого свешивались сохнувшие медвежьи лапы, и, наконец, наши ссутулившиеся темные силуэты, похожие на тени заговорщиков, - все это приобретало какой-то мрачный, первобытный колорит.

После третьей кружки в голове моей зашумело, словно в дубняке на ветру. Полушкин осмелел, стукнул кружкой о противень и громко заговорил:

- Кое-кто, очевидно, раздосадован моим присутствием. Ну как же, я неучтив, неделикатен! Я слишком определенен или, как теперь модно выражаться, - критичен. Ну и что ж? Я не привык срезать острые углы, прятаться за чужую спину и уходить в деликатные формы выражения. Таков уж я и в деле и в... - он запнулся, кашлянул и тихо произнес: - ...и в личной жизни. А потому я и приехал сюда. Сактыма, налей еще этого древнего соку!

- А может, хватит, - сказал я.

Полушкин резко подался ко мне:

- Вы за меня беспокоитесь? Или за нее? - Он кивнул в сторону Нины.

- Сактыма, наливай! - сердито приказала Нина замешкавшемуся удэгейцу.

Сактыма налил. Мы выпили, но Нина не притронулась к своей кружке. Она с вызовом посмотрела на нас и сказала повелительно:

- А теперь и мою.

Я потянулся к ее кружке, но Полушкин с лихорадочной поспешностью перехватил ее, расплескивая:

- Н-нет, это мое по праву. Я не позволю никому, да, да... Твое здоровье, дорогая!

- Подожди! - Я остановил его руку и протянул кружку Сактыме. - Налей!

Удэгеец, ласково улыбаясь, охотно наливал, приговаривая:

- Крепкий напитка, понимаешь: медведь и то пьяным будет.

- А теперь давай выпьем! - Я поднял наполненную кружку и обернулся к Нине: - Ваше здоровье!

Отставив пустую кружку, я скрестил руки на груди и спросил Полушкина:

- Вы что-то намеревались мне сказать?

Он опирался локтями о стол, голова его тяжело клонилась, и видно было, как трудно ему держаться на скамье. Временами он вздрагивал, зябко поводил плечами и наклонял ко мне лоб, словно хотел бодаться.

- Да, я скажу, все вам скажу... Некоторые реалисты любят рассуждать об этом самом, - он тяжело выговаривал слова, - об обязательности... О подчинении законам искусства своеволия художника. Гм, своеволия! Как выражаться-то умеют. А что коснется в жизни - так им подай лакомый кусок... То есть мы имеем дело с обыкновенными эгоистами, которые за разговорами о строгости и обязательности искусства прячут свое фарисейское нутро. Это я о вас говорю... Вы не догадываетесь?