Владимир Набоков - Пьесы в стихах

в глазах -- тоска, и сколько дыр и пятен

на этих кожаных одеждах... Что ж,

рассказывай!

Роберт

Ты хочешь? Пес пурпурный,

скажи -- кто я?

Колвил

Вы -- честный...

Роберт

Лжешь...

Колвил

Вы -- честный, но мятежный...

Роберт

Лжешь...

Колвил

Вы -- бурный,

но добрый...

Роберт

Лжешь!

Колвил

Вы -- князь лесной, чей герб -

кистень, а эпитафия -- веревка!

Роберт

Вот это так! Ты, брат, слыхал? Что, ловко?

Эрик

Не шутку ли ты шутишь?..

Роберт

Нет. В ущерб

твоей мечте,-- коль ты мечтал увидеть

все качества подлунные во мне -

разбойник я, живущий в глубине

глухих лесов... Как стал я ненавидеть

сиянье дня, как звезды разлюбил,

как в лес ушел, как в первый раз убил -

рассказывать мне скучно... Я заметил -

зло любит каяться, а добродетель -

румяниться; но мне охоты нет

за нею волочиться... Доблесть -- бред,

день -- белый червь, жизнь -- ужас бесконечный

очнувшегося трупа в гробовом

жилище...

Эрик

Словно в зеркале кривом

я узнаю того, чей смех беспечный

так радовал, бывало, нашу мать...

Роберт

Убийца я!

Эрик

Молчи же...

Роберт

...бесшабашный

убийца!

Эрик

О, молчи! Мне сладко, страшно

над бездною склоняться и внимать

твоим глазам, беспомощно кричащим

на ломаном и темном языке

о царстве потонувшем, о тоске

изгнанья...

Роберт

Брат! По черным, чутким чащам,-

живуч, как волк, и призрачен, как рок,-

крадусь, таюсь, взвинтив тугой курок:

убийца я!

Эрик

Мне помнится: в далеком

краю, на берегу реки с истоком

неведомым, однажды, в золотой

и синий день, сидел я под густой

лоснящейся листвою, и кричали,

исполнены видений и печали,

лазоревые птицы, и змея

блестящая спала на теплом камне;

загрезил я -- как вдруг издалека мне

послышалось пять шорохов и я

увидел вдруг между листов узорных

пять белоглазых, красногубых, черных

голов... Я встал -- и вмиг был окружен...

Мушкет мой был, увы, не заряжен,

а слов моих они не понимали;

но, сняв с меня одежды, дикари

приметили вот это... посмотри...

головки две на выпуклой эмали,-

ты и Давид: тебе здесь восемь лет,

Давиду -- шесть; я этот амулет -

дар матери -- всегда ношу на теле;

и тут меня он спас на самом деле:

поверишь ли, -- что эти дикари

метнулись прочь, как тени -- от зари,

ослеплены смиренным талисманом!

Роберт

О, говори! Во мне светлеет кровь...

Не правда ль, мир -- любовь, одна любовь,-

румяных уст привет устам румяным?

Иль мыслишь ты, что жизнь -- больного сон?

Что человек, должник природы темной,

отплачивать ей плачем обречен?

Что зримая вселенная -- огромный,

холодный монастырь, и в нем земля -

черница средь черниц золотоглазых -

смиренно смерти ждет, чуть шевеля

губами? Нет! В живых твоих рассказах

не может быть печали; уловлю

в их кружеве улыбку... Брат! Давно я

злодействую, но и давно скорблю!

Моя душа -- клубок лучей и гноя,

смесь жабы с лебедем... Моя душа -

молитва девушки и бред пирата;

звезда в лазури царственной и вша

на смятом ложе нищего разврата!

Как женщина брюхатая, хочу,

хочу я бога... Бога... слышишь,-- бога!

Ответь же мне,-- ты странствовал так много! -

Ответь же мне -- убийце, палачу

своей души, замученной безгласно,-

встречал ли ты Его? Ты видел взор

персидских звезд; ты видел, странник страстный,

сияющие груди снежных гор,

поднявшие к младенческой Авроре

рубины острые; ты видел море,-

когда луна голодная зовет

его, дрожит, с него так жадно рвет

атласные живые покрывала

и все сорвать не может...

И ласкал

мороз тебя в краю алмазных скал,

и вьюга в исступленье распевала...

А то вставал могучий южный лес,

как сладострастие, глубоко-знойный;

ты в нем плутал, любовник беспокойный,

распутал волоса его; залез,

трепещущий, под радужные фижмы

природы девственной... Счастливый брат!

Ты видел все и все привез назад,

что видел ты! Так слушай: дай мне, выжми

весь этот мир, как сочно-яркий плод,

сюда, сюда, в мою пустую чашу:

сольются в ней огонь его и лед;

отпраздную ночную встречу нашу;

добро со злом; уродство с красотой,

как влагу сказочную выпью!..

Эрик

Стой!

Твои слова безумны и огромны...

Ты мечешься, обломки мысли темной

неистово сжимая в кулаке,

и тень твоя,-- вон там на потолке,

как пьяный негр, шатается. Довольно!

Я понял ночь, увидя светляка: