Семен Подъячев: Разлад

Ну, закусил я… пошел опять на покос валы бить… хлеба взял ломоть. Прихожу на то место, где дружка-то милого оставил, гляжу, а он выпил все, полеживает себе, покуривает… «Идешь?» — «Иду. На, хлебушка тебе принес… пожуй». — «Ну что, как там мой чертогон-то, про графа-то ты сказал?» — «Сказал, мол, попался — едет, а насчет лаянья твоего умолчал. Спрашивал: поклонился ли ты, мол, ему. Я говорю: „как же… знамо дело, поклонился“. Хочет, ишь, в воскресенье сход собрать насчет графа-то этого самого… с анделом иттить поздравлять, да с царской с милостью… в члены, ишь, каки-то произвели, — барана, говорит, надо в подарок снесть»… Засмеялся он. — «Ах, говорит, мошенник… вот сволота-то! Ты думаешь, ему граф этот нужен?… Как же, граф!.. Карман ему нужен… целковый… Он за двугривенный с любой свиньей спать ляжет… Поклонился… хы… ах вы, дьяволы серые!»… — «Небось, тебя, говорю ему, граф-то признал, чай?.. Вот отцу-то скажет, а?» — «Наплевать… что я боюсь, что ли?» — «Побоишься… Всыплют хороших в конторе-то, узнаешь… Он, граф-то, лицо большое, скажет слово и каюк, крышка…» — «Небось, не скажет. Им тоже хвост-то прижали, боятся они… Пущай только тронет, — убью и усадьбу до тла спалю»… «Неужели взаправду, доведись такое дело, спалишь?» — «Спалю». — «Поймают — повесят». — «Наплевать, вешай. Всех не перевешаешь»… — «А что ж, думаешь, веревок нехватит на вашего брата?» — «Верно, говорит, нехватит. Мы, говорит, не тараканы, нас морозом не испугаешь»… Подивился я на него опять. «Чудак ты, говорю, я такого и не видывал. Смотри, наскочишь, не сносить тебе головы». Махнул он рукой… поднялся… «Пойдем, говорит, косить…» — Пойдем, — говорю. Свернули еще, покурили… Пошли…

— В воскресенье, братчик ты мой, эдак после обеда, часу во втором, стали наряжать на сходку… Хозяин мой пуще всех хлопотал и все это дело, будь он неладен, он оборудовал. От нечего делать и я пошел поболтаться. Послушаю, мол, как они там.

Пошли… А молодой, москвич-то, дома остался… Позвал было его сам, а он только рукой махнул. Ну, мол, вас, идите… Разлад у них каждодневно промеж себя… один другому уважить не хотят. Этот то говорит, а этот ему на зло другое… Раскорячка, понимаешь, ни на што не похоже!..

Ну, пришли это мы, сели… Народ, гляжу, подходит, дело праздничное… есть, которые из молодых, в градусах… Собрались, мой и начал говорить: «Вот, говорит, господа, завтрашний день тезоименитство благодетеля нашего, его сиятельства графа. Как, значит, спокон веку не нами, дураками, а старыми стариками заведено было, так, значит, и мы должны идтить его всем опчеством проздравить со днем андела, да окромя этого с производством в государственного совета членом… Согласны ли, господа? А теперича, говорит, нам надыть обдумать, какой бы ему презент преподнесть, тысь, подарок. Барашка нешто, а? Как думаете? Сложимся по гривеннику с души, купим… велики ль деньги, а ему это вроде лестно будет… понятие об нас будет иметь не какое-нибудь… А, православные, как скажете?»

Вышел какой-то малый, подошел к нему из народа под самое рыло, выпимши… «Мы, говорит, пойдем, коли он нам угощенье поставит. А не поставит, на кой он нам тогда нужен?.. За гривенник-то я пойду к Гундоре да и ахну сотку. Нам твой граф наплевать, нам водка нужна. А то придешь к нему, притащишь барана-то, а он „спасибо“ скажет да и покажет тебе на чем сидишь. От ихнего брата, по нонешним временам, всего жди… жулье тоже, знаем мы, на чем свинья хвост-то носит». А мой обозлился, да и говорит ему: — «Ну, с тобой, с мошенником, смутьяном, я и говорить-то не желаю… есть постарше тебя… твое дело слушать, что старшие говорят да молчать. Тебя не спрашиваю… Кто ты такой?… Молчи, не твое дело».. Ну, тут малый и обозлился. — «Ах, ты, говорит, старый лопух… Да что ж я, неужели с твое-то не смыслю? Тебе ли меня учить?.. Чудно! Тебе, знаешь, куды пора… Ты ступай, вон, Аксютку учи… понял?..» Пришил ему язык-то… Замолчал на время… — «Ну, так как же, православные, решайте насчет барашка-то… согласны, аль нет? — слышу, опять мой бормот затявкал. — Расчудесное бы дело — ей-богу… лестно бы ему было…» — «А я и барана знаю где найтить, — кричит на его слова Миша Долгий — чудак мужиченко и постоянно с мухарем. — Такого барана, говорит, диковинного, четырехрогого… Ну знамо, и цена ему… Хо-о-ро-ший баран! Вот бы его разукрасить лоскутьями да к графу на именины… „на, мол, ваше-ся, примай отрад сердца…“ Беспременно бы угощенье поставил…» Смеются православные. «Где ж это твой баран диковинный находится?» — «Недалече, говорит, в Кузьмодемьяновском у трактирщика… Ну, только он его меньше красной не отдаст… Давайте, православные, денег, я сбегаю. Вот как бы потрафил графу, — залил бы водкой… Не расстался бы он с эстим бараном… В Питер бы его с собой увез на показ, — ей-богу… Во, мол, как меня мужички-то чествовали… каким бараном!» Смеются мужики. — «Вместе бы, говорят, с твоим бараном и в совет ездил для охотки, вдвоем-то повадней… Может, и ему на харчи 25 бумажек на день положили бы… А тебя бы, Долгий, за ним ходить приставить… Пошел бы?» — «Нет, говорит, за, бараном ходить не пошел бы, а вот кабы в Думу избрали, пошел бы, не отказался бы… Уж очень, голова, — послушать вон, в ведомостях читают, — этим самым епутатам жизнь хороша… Красная в зубы на харчи каждодневно… Подумать надо, а? А каки дела-то? Пришел поутру в Думу, промялся по улице… сел в кресло, — сиди… любота! Слушай, как господа промеж себя грызутся… один так лает, другой эдак… тепло, чисто… посиживай в кресле-то, аки граф, а денежка течет… красную, как-никак, а отдай за работу… На что уж лучше… Пошел бы, ей-богу, с большой с охотой!» — «Ну, погоди, говорят ему, мы тебя в другой раз шары катать будем, изберем… Действуй таматко! хлопочи для миру!..»