Александр Амфитеатров: Иван Купало

Что это за красная роза, под дождём, сломанная, неустережённая слабым караулом? роза, над которою сияют месяцы — парубки и звёзды — дивчата? Пассек относит песню к судьбам той Ганны, в которой видит он жену Владимира, но песня станет гораздо понятнее, если мы сблизим её с сербскими и червонорусскими сказками о громовой розе:

то есть сеяла дождь и тем прекращала грозу… Сербы самый конец света связывают с существованием где-то в преисподней столиственной розы. Корнями своими она связывает страшного зверя: живой огонь. Цвет розы таит в себе молнии и громы. Если бы кто сорвал цветок, страшная гроза, уничтожила бы землю и всё, что под нею и над нею. Уцелела бы одна роза, но прошло бы два века раньше, чем возле неё выросла новая земля и опять расплодилось людское племя. Эта громовая роза и жар-цвет купальской ночи — близкие родственники. Искатели цветущих папоротников, конечно, и не воображают, что, в сущности, они ищут молнии, свалившейся на землю, под метафорою летающего, «парящего» цветка (папоротник — парить — перо имеют один корень, — таково, по крайней мере, мнение Шафарика). Если мы вспомним, что народ относится с глубоким суеверным почтением к так называемым «громовым стрелкам», дорожит ими, как священными, употребляет их, как лекарство против болезней и дурного глаза, — то пристрастие к, так сказать, окаменевшей, воплощённой в скипевшем песке молнии, объяснит нам, почему славянский дикарь и не считал невозможным, и жаждал захватить во власть свою молнию ещё в действии её, ещё в первой её материализации, «не в плоде, а в цвете». Многие инородцы считают громовые стрелки, действительно, стрелами, которыми верховное божество поражает демонов, т. е. приписывают им то же самое действие, как и молниеносному папоротному цвету. Гёте, редкий и проникновенный знаток народных поверий Германии, недаром в финале второй части «Фауста», заставил своего Мефистофеля корчиться под дождём пламенных роз, бросаемых на него ангельским хором.

Перунический элемент, врывающийся в солнечное празднество Купалы, в образе молниеносного цветка, увлёк Афанасьева к предположению, что Купала был столько же праздником грома, сколько солнца. Костры и купанья Ивановой ночи он с страшною натяжкою пытается истолковать, как символ того, что «бог-громовник кипятит (см. выше буслаевскую лингвистику) в грозовом пламени дождевую воду, купает в её ливнях небо и землю, и тем самым дарует последней силу плодородия». Отсюда является, будто бы, и двойственность праздника Купалы, с его мужским и женским началом. Купало и Купала, это — Перун-оплодотворитель (Ярило) и Лада, богиня просветлённого солнца и летних гроз, сходятся в супружескую чету и купаются в дождевых потоках, на небесной горе, причём первый потрясает землю громовыми ударами, а вторая растит травы на полях. Всё это Афанасьев выводит из белорусской песенки, которую поют у купальских костров:

Ни о Перуне, ни о Ладе, как читатель видит, здесь нет ни одного слова. Но так как предполагаемый Перун-Купало смешивается с Иваном Крестителем, а Богородица у сербов часто является в песнях под именем «огняной Марии», «молниеносной» и даже просто «молнии», то этого достаточно для главы русской стихийной школы, чтобы, подставив вместо Ивана и Марии Перуна и Ладу, получить вышеприведённую мифологическую формулу. М. Е. Соколов, с гораздо меньшими усилиями, склоняет читателя к мнению, что двойственность праздника обусловливается вовсе не вмешательством в него громового культа, но сочетание Купала-солнца с Купалою-богинею весны, тою самою Лялею или Ладою, которую Афанасьеву желательно выдать замуж непременно за Перуна. Так как брачное пиршество богов подаёт людям пример любиться и множиться, то купальские празднества отличались у древних славян ярким вакхическим колоритом, широким, безудержным разгулом. В Малороссии праздник Рождества Предтечи называется даже попросту Иваном Гулящим. Тайна любви богов дала новый оттенок мифу о жар-цвете.