Лев Овалов: Двадцатые годы

Название станции за дымкой белесого тумана нельзя было разобрать.

- Что же делать? - опять спросила Вера Васильевна. - Господа...

Славушка наклонился к Рыбкину.

- Послушай, - сказал он. - Сеня... Господи, да проснись же наконец!

- Что? - спросил тот, сразу садясь на полу. - Ты чего?

- Какая станция? - спросил Славушка. - Никак не разберем.

- Любопытный какой, - сказал Рыбкин. - Из-за каждой станции просыпаться...

- Да я не из-за любопытства, - сказал Славушка, - мы, кажется, приехали.

- Тогда дело другое...

Рыбкин встал, протиснулся к окну, бесцеремонно оперся на плечо священника. Стекло запотело, Рыбкин взял священникову шапку и протер окно.

- Вот теперь видно, - сказал он. - Какая-то Змиевка.

- Змиевка! - Славушка обернулся к матери. - Слышишь, мама: Змиевка!

- Неужели Змиевка? - взволновалась Вера Васильевна. - Нам выходить!

Вера Васильевна метнулась к проходу - все загорожено, люди сидели, приткнувшись друг к другу, тюки, мешки, корзины преграждали путь.

Она беспомощно оглянулась на Рыбкина.

- Что же делать?

- Ничего, выпрыгнешь, - сказал тот.

Он опять протиснулся к окну, перегнулся через священника, взялся за оконные ремни и потянул раму на себя.

- Что такое? - спросил священник и поднял голову.

Струя холодного воздуха потянулась в окно.

- Кто там? - в свою очередь, спросил мужик в черном полушубке. - Какого дьявола...

- Что за безобразие? - закричал кто-то с багажной полки сиплым голосом и визгливо закашлялся. - Закройте окно, теперь не лето!

Но Рыбкин даже не отозвался.

- Подходи, - сказал он Славушке, - а ты подвинься, батя...

Славушка послушно протиснулся к нему, Семен повернул мальчика спиной к окну, взял под мышки, осторожно спустил через окно и поставил на землю.

- Ну как, стоишь? - спросил Рыбкин. - Принимай инструменты.

Так же осторожно он спустил в окно саквояж.

- Поосторожнее, - сказал он наставительно Славушке, когда в мешке опять брякнуло. - Что там у вас - посуда, что ли?

- Да вы что? - зло спросил кто-то сзади. - Долго тут будете безобразничать?

- А чего разговаривать? - сказал человек, выменявший вечером сахар за газету. - Оттолкнуть и закрыть!

- Успеешь, - невозмутимо сказал Рыбкин, не глядя на говорящего, и протянул руку Вере Васильевне. - Давай, учительница...

- Я не знаю... - нерешительно сказала Вера Васильевна, придерживая юбку рукой.

- А еще учительница! - сказал человек, выменявший сахар. - Такие воспитают.

- Разврат от таких и смута, - сказал священник. - Не будь на мне сана...

Рыбкин подсадил Веру Васильевну на столик.

- Заправь юбку меж коленей, - приказал он. - И будем нырять.

И Вера Васильевна оказалась на платформе.

- Благополучно?

- Спасибо, - поблагодарила она. - Большое спасибо.

- Не на чем, - сказал Рыбкин. - Вы мне, а я вам.

- А ты далеко едешь? - спросил Славушка солдата.

- Отсюда не видать.

- Ну, прощай, - сказал Славушка...

Ему не хотелось расставаться с новым знакомым, Славушка понимал, что они никогда уже больше не увидятся.

- Как тебя зовут? - спросил Рыбкин мальчика.

- Славушка.

- Нет, полностью, - сказал Рыбкин.

- Вячеслав.

- А по фамилии?

- Ознобишин.

- А как меня зовут - помнишь? - спросил Рыбкин.

- Рыбкин Семен, - сказал Славушка.

- Правильно, - сказал Рыбкин. - Давай руку.

Славушка протянул руку к окну.

- До свиданья, товарищ Ознобишин, - сказал Рыбкин.

- До свиданья, товарищ Рыбкин, - сказал Славушка.

За окном слышался гневный ропот, но отпихнуть солдата от окна никто не решался.

- Галдят, - сказал Рыбкин, чуть ухмыляясь и кося вбок глазом. - Надо закупориваться. - Он кивнул Вере Васильевне. - До свиданья и вам, Вера Васильевна. Учите ребят, желаю. У меня тоже была правильная учительша...

- Постой! - закричал Славушка, отставив саквояж. - Знаешь... Дай мне чего-нибудь! На память...

- Чего на память? - переспросил Рыбкин, и точно тень прошла по его лицу.

Он сунул руку в карман и отрицательно покачал головой.

- Нету, - сказал он. - Я бы дал, да не осталось ни кусочка.

Лицо Славушки вспыхнуло оттого, что Рыбкин мог подумать, будто Славушка клянчит у него сахар.

- Да ты что! - воскликнул Славушка. - Разве я сахара? Я память от тебя...

Он нащупал в кармане перочинный нож со множеством приспособлений, подаренный ему отчимом, и сунул в руку Рыбкину.

- Это от меня память, - скороговоркой сказал он, захлебываясь словами. - На всю жизнь. А ты мне... - Он запнулся, не зная, что сказать. - А ты мне... Хоть пуговицу!

Сырое осеннее утро, резкий холодный ветер, брань рассерженных пассажиров - все позабылось на мгновение.