Борис Пастернак: Апеллесова черта

-- Камилла Арденце.

-- Чрезвычайно приятно. Итак, сеньора Арденце, вам попалось на глаза мое сегодняшнее заявление в "Voсе"?

-- Да, да. О найденной тетради. Где она? Дайте ее сюда.

-- Синьора! Синьора Камилла, вы, может быть, всем сердцем своим, воспетым несравненным Релинквимини...

-- Оставьте, мы не на подмостках...

-- Вы ошибаетесь, синьора, мы -- всю жизнь на подмостках, и далеко не всякому по силе та естественность, которая, как роль, навязана каждому от самого рождения. Синьора Камилла, вы любите родной свой город, вы любите Феррару, между тем это -- первый город, определенно отталкивающий меня. Вы прекрасны, синьора Камилла, и у меня сердце содрогается при мысли, что вы в заговоре с отвратительным этим городом против меня.

-- Я не понимаю вас.

-- Не прерывайте меня, синьора. С городом, говорю я, который усыпил меня, как отравитель усыпляет собутыльника, когда к тому приближается его счастье; он усыпляет его затем, чтобы пробудить искру презренья к несчастному в глазах его счастья, зашедшего в таверну, и счастье изменяет усыпленному. "Миледи, -- обращается к вошедшей отравитель, -- взгляните на этого лежебока: это ваш возлюбленный; он коротал часы ожидания рассказами о вас; они шпорами вонзались в мое воображенье. Не на его ли хребте прискакали вы сюда? Зачем так немилосердно хлестали вы его своей тонкой плетью, -- оно в мыле, оно разгорячено. О, эти рассказы! Но потрудитесь взглянуть на него. Миледи, он усыплен собственными рассказами о вас, -- вы видите, разлука оказывает действие колыбельной песни на вашего возлюбленного. Однако мы можем разбудить его". -- "Не надо, -- отвечает отравителю счастье отравленного. -- Не надо, не тревожьте его, он спит так сладко и, может быть, видит меня во сне. Лучше позаботьтесь о стакане пунша для меня. На улице так холодно. Я вся окоченела. Разотрите мне, пожалуйста, руки..."

-- Вы очень странный человек, господин Гейне. Но продолжайте, пожалуйста, ваша высокопарная речь занимает меня.

-- Виноват, как бы не забыть о тетради Релинквимини; я подымусь к себе в номер...

-- Не беспокойтесь, я не забуду про нее. Продолжайте, пожалуйста. Вот забавный! Продолжайте же. "Разотрите мне руки", -- говорит, кажется, счастье?

-- Да, синьора Камилла. Вы слушали меня внимательно, благодарю вас.

-- Ну?

-- Так-то, как отравитель со своим собутыльником, обошелся со мной город, и вы, прекрасная Камилла, на его стороне. Он подслушал мои мысли о старых, как разбойничьи замки, и, как разбойничьи замки, одиноко стоящих, разваливающихся рассветах и усыпил меня, чтобы исподтишка воспользоваться ими; он дал мне всласть наговориться о садах, на всех парусах из красного вечернего воздуха несущихся в открытую ночь, и вот -- он поднял эти паруса, а меня оставил лежать в портовой таверне, и вы ведь не позволите ему будить меня, если хитрец это вам предложит,

-- Послушайте, дорогой, при чем же я тут? Лакей, надеюсь, окончательно вас разбудил?

-- "Нет, -- скажете вы, -- ночь прибывает, не быть буре б, надо торопиться, пора, не буди его".

-- О синьор Гейне, как глубоко вы заблуждаетесь. "Да, -- скажу я, -да, да, Феррара, растормоши его, если он еще спит, мне недосуг, разбуди его живей, собери все свои толпы, грохочи всеми площадями, пока не добудишься его: время не терпит".

-- Да, правда, тетрадь!..

-- После, после.

-- О, дорогая синьора, Феррара обманулась в своих расчетах, Феррара одурачена; отравитель бежит, я пробуждаюсь, я пробужден, -- я на коленях перед вами, любовь моя!

Камилла вскакивает.

-- Довольно!.. Довольно!.. Правда, все это вам к лицу. Даже эти банальности. Именно эти банальности! Но нельзя же так, право! Вы ведь странствующий комедиант какой-то! Мы почти незнакомы. Только полчаса назад... Да Господи, мне смешно даже рассуждать об этом -- и все же я ведь вот рассуждаю. Никогда еще в жизни глупее себя не чувствовала. Вся эта сцена как японский цветок, моментально распускающийся в воде. Ни больше ни меньше! Но ведь цветы-то эти бумажные. И дешевые цветы!

-- Я слушаю вас, синьора.

-- Синьор, я охотнее слушала бы вас. Вы очень умны и даже саркастичны, кажется. Между тем вы не гнушаетесь банальностями. Это странно, но в этом нет противоречия. Ваш театральный пафос...

-- Простите, синьора. Пафос -- это по-гречески страсть и воздушный поцелуй по-итальянски. Бывают вынужденно воздушные...

-- Опять! Увольте, это несносно! Что-то кроется в вас, объяснитесь. И послушайте, пожалуйста, не сердитесь на меня, милый господин Гейне. За всем тем вы все-таки -- вы не осудите меня за фамильярность? -- вы -необыкновенный какой-то ребенок. Нет, это не то слово, вы -- поэт. Да, да, как это сразу я не нашла его, а ведь для этого достаточно взглянуть на вас. Какой-то Богом взысканный, судьбою избалованный бездельник.