Борис Пастернак - Охранная грамота

Сестра первою плакала по нем своей волей и выбором, как плачут по великом, и под ее слова плакалось ненасытимо широко, как под рев органа.

Она же не унималась. "Баню им!- негодовал собственный голос Маяковского, странно приспособленный для сестрина контральто.- Чтобы посмешнее. Хохотали. Вызывали.- А с ним вот что делалось.- Что же ты к нам не пришел, Володя?"- навзрыд протянула она, но, тотчас овладев собой, порывисто пересела к нему ближе. "Помнишь, помнишь, Володичка?"- почти как живому вдруг напомнила она стала декламировать:

И чувствую, "я" для меня мало,

Кто-то из меня вырывается упрямо.

Алло!

Кто говорит?! Мама?

Мама! Ваш сын прекрасно болен.

Мама! У него пожар сердца.

Скажите сестрам, Люде и Оле,

Ему уж некуда деться.

17

Когда я пришел туда вечером, он лежал уже в гробу. Лица, наполнявшие комнату днем, успели смениться другими. Было довольно тихо. Уже почти не плакали.

Вдруг внизу, под окном, мне вообразилась его жизнь, теперь уже начисто прошлая. Она пошла вбок от окна в виде какой-то тихой, обсаженной деревьями улицы, вроде Поварской. И первым на ней у самой стены стало наше государство, наше ломящееся в века и навсегда принятое в них, небывалое, невозможное государство. Оно стояло внизу, его можно было кликнуть и взять за руку. В своей осязательной необычайности оно чем-то напоминало покойного. Связь между обоими была так разительна, что они могли показаться близнецами.

И тогда я с той же необязательностью подумал, что этот человек был, собственно, этому гражданству единственным гражданином. Остальные боролись, жертвовали жизнью и созидали или же терпели и недоумевали, но все равно были туземцами истекшей эпохи и, несмотря на разницу, родными по ней земляками. И только у этого новизна времен была климатически в крови. Весь он был странен странностями эпохи, наполовину еще неосуществленными. Я стал вспоминать черты его характера, его независимость, во многом совершенно особенную. Все они объяснялись навыком к состояньям, хотя и подразумевающимся нашим временем, но еще не вошедшим в свою злободневную силу. Он с детства был избалован будущим, которое далось ему довольно рано и, видимо, без большого труда.

1930