Николай Златовратский - Деревенский король Лир

Чахра-барин, видимо, обрадовался.

– Вишь, и ты здесь! Какое мне счастие-то! – весело сказал он. – Али знаком? – спросил он шепотом, показав на дверь.

– Да знаком. Мои хорошие друзья.

– Хорошие, верно… Барынька – милосердная сестра, все одно!.. А ты подь-ка вот сюды… Мне тебе кое-что сказать нужно.

И дед пошел за дверь на крыльцо.

Ионыч все время усердно крошил черный хлеб в деревянную чашку, не обращая на меня никакого внимания. Я вышел вслед за стариком.

– Ты ведь, слышь, по зимам-то в Питере живешь? – допрашивал он меня, оглядываясь боязливо по сторонам, когда мы вышли на крыльцо.

– Да, в Питере.

– Чай, тебе, поди, человек там надобен? Поди, чай, тоже кое-где прислужить, за добром присмотреть…

– Нет, дедушка, мне не нужно… Что же ты, знакомого кого хотел пристроить?

Дед, не отвечая, притворил плотнее дверь в комнаты.

– Вот что я тебе хочу сказать, Миколаич, – заговорил он как-то стыдливо, не смотря мне в глаза и понизив голос, – сделай милость, возьми меня с собой в Питер! Будь друг! Я бы тебе вернее собаки услужил, слуга-раб был бы по гроб жизни… А от тебя одного востребовал бы: чтобы на улицу меня не выгонял да кус черного хлеба!.. Ну, рюмку водки когда, ежели твое расположение будет…

– Дедушка! да ведь тебе шестьдесят лет! Как же ты решаешься?

– Век, милячок, прожил в здешних местах, никуда не тянуло, и мысли не было, а теперь – хошь в самый Питер! Теперь ничего не боюсь… Теперь мой конец предела все одно загублен! Век нигде не бывал, а теперь иду! Бери! – иду! Я тебя полюбил… Я бы за тобой что нянька ходил… Ребятишек бы твоих нянчил, заместо родных внуков… Пса вернее, говорю, твое добро соблюдал бы!

– Да что с тобой случилось, дед?

Дед наскоро распахнул свой, подпоясанный мочалом, дырявый армячишко и, цепляясь костлявыми, дрожащими пальцами за ветхую и грязную синюю рубаху, стал усиленно рвать ее на груди.

– Вот, милячок, – говорил он, задыхаясь, напряженным шепотом, – глянько-глянь – рубаху-то!.. Полгода ношу… Обменки нету… Вошь заела!.. Другой раз выйду за село, к вечеру, чтобы не стыдно, разденусь да выполощу в пруду и рубаху, а порты… Сношенки снизвели меня!.. Говорят, «снизведем его, старого, вошью!»

– А где же Степаша?

– Степашка?.. У-у, беглая! Крови своей, родной крови бежала!.. Ты мне об ней не говори… Сношенки-то… Ты слушай, дружок, – все таинственным шепотом передавал мне Чахра-барин, стараясь снопа застегнуть на голой груди рваный зипунишко, – сношенки-то говорят, как сыны-то уехали, говорят: «Мы его снизведем, старого кота…» «Кабы ты, – говорят, – старый кот, сдох, так мужья-то с нами жили бы, не шлялись бы по сторонам!..» «Мы, – говорят, – тебя снизведем…» И туда меня, и сюда меня… «Какое, – говорят, – от тебя промышленье? Какое, – говорят, – от тебя хозяйству приращение?» А я, милячок, от утренней до вечерней зари в поле… Едешь это с сохой домой да по дороге-то пять раз наземь приляжешь… Ноги-то трясутся. Многого с меня не возьмешь… А мне, в благодарность, сухарь с водой!.. Ты слушай-ка: одонья стали складывать, залез я наверх: потому я первый был мастер одонья класть, у меня одонье-то что точеная корона выходило! Залез этто я, а сношенки-то снопы мне кидают. Повернусь этто я задом, а мне нет-нет да снопом-то в спину… «Не дури! – крикну. – Поглядней действуй!» Обернусь опять, а мне снопом-то в загривок… Ну, я и ткнусь рылом-то… «Не дури! – кричу. – Ах ты, сорока!.. Ну, ты меня жизни решишь!.. Много ль мне надоть?»… Кричу эдак, а другая-то сно-шенка мне снопом-то в рыло… Да таково метко, индо из глаз искры посыпались, а из носу руда потекла… Тут я огорчился… Сполз этто с одонья… «Ах вы, – говорю, – лихое семя! Да вам что старик-то достался?»

Бросился за ними, бить хочу, кол было взял… А они на улицу, – на улице смех: «Го-го-го! Ушел я этто, братец, на задворки, присел на кортки да и взревнул… Реву, что корова!»

И дед вдруг всхлипнул раз, другой. Все его лицо как-то неприятно сморщилось в кулачок, и он дико и глухо заныл.

Я стал его успокаивать, но он сам тотчас же отер кулаком слезы и спокойным уже голосом проговорил:

– После того стал я, братец, своему дому не хозяин, своей земле не крестьянин; стал пропадать днями и ночами, с юродивцем стакнулся, по миру пошел… ровно бы божий человек!.. Возьми ты меня, сделай милость, отсюда!

– В Петербург, старик, не могу, а вот хочешь здесь, у барыни?

– Нету, нету… Ты меня дальше… на край света отправь.

– Ну, хочешь в город, к знакомому моему?