Павел Засодимский - Милочка

– Я, бабуся, была в деревне Терентьевке… знаете тамотко, за мельницей, под горой… – рассказывала Милочка, кушая суп и с аппетитом набивая себе за обе щеки вкусные клёцки. – Я там познакомилась с Анюткой, с Фроськой, с Митькой, с Филькой…

– Господи помилуй! – вскричала бабушка, в отчаянии опуская ложку на стол. – Ты одна ходила в Терентьевку?

– Да с кем же? Разумеется, одна, – просто и совершенно спокойно ответила Милочка, ловя у себя на тарелке клёцку за клёцкой. – Ведь я же – не слепая. Водят ведь только слепых, да маленьких ребят… Какая вы, бабуся, смешная!

– Отлично! Прекрасно! Вот так барышня!.. Одна по деревням бегает, – насмешливо заметила бабушка.

– Фроська – такая славная, и Филька тоже. Я звала их к себе в гости! – болтала Милочка, не слушая свою «бабусю». – Они как-нибудь ужотко все придут ко мне… Вот-то будет весело!

– Этого еще не доставало! – с ужасом восклицала бабушка. – Ты целую ораву, пожалуй, наведешь.

– Да, да, бабуся! Я их всех звала сюда… – успокаивала ее внучка. – И Гришку, и Липку звала, и маленького Ванюшку… Он, бабуся, такой смешной… Ему три года, но они его зовут Иваном Иванычем оттого, что он такой серьезный… Но, знаете, бабуся, – какая жалость! – у него ножки кривые… Вот вы увидите, – он придет!

– Да вы тут такой шум, гвалт поднимете, что мне придется из дому бежать! – ворчала бабушка.

– Зачем же, бабуся, вам убегать от нас? Вам же будет веселее, – уговаривала ее Милочка. – Мы будем бегать, играть…

– Это с Анюткой-то, да с Филькой? – перебила ее бабушка.

– Нет, и с Митькой, и с Гришкой, и с Фроськой! – возражала внучка.

– Вот так воспитание! Признаюсь… Я просто не понимаю, – как можно так вести девочку! – шептала бабушка, с сокрушением поглядывая на свою гостью.

– Милочка! Зачем ты под столом ногами болтаешь? – немного погодя, спросила бабушка.

– А у меня уж такая привычка, – ответила ей внучка. – Когда на меня ворчат, я всегда ногами болтаю…

– Дурная привычка! – рассудительно заметила бабушка. – От дурных привычек надо отвыкать. Ты теперь, душечка, в таком возрасте, что…

В то мгновение в комнате послышался какой-то дикий, протяжный рев. Бабушка даже вздрогнула от неожиданности и совсем позабыла, что она еще хотела сказать? Это Милочка изволила так громко, отчаянно зевнуть.

– Что ты, Господь с тобой! Разве же можно так зевать? Разве же это прилично? – напустилась на нее бабушка.

– Я слыхала, бабуся, что громко зевать очень полезно, а удерживаться вредно, – возразила Милочка.

– Как уж не «полезно», – передразнила ее бабушка и не выдержала, – расхохоталась.

После обеда, когда солнце сходило с балкона, бабушка обыкновенно появлялась на балконе, усаживалась в низкое, мягкое кресло и с час, а иногда и долее, «сидела в задумчивости», как она говорила, а в действительности тихо, сладко дремала под пенье и щебетанье птичек, обвеваемая теплым, легким ветерком. Так, как по писанному, все произошло и в тот день, о котором идет теперь речь. Только что солнышко ушло с балкона, бабушка вышла на балкон, уселась в свое кресло и стала все более и более «задумываться», а голова ее все ниже и ниже склонялась на грудь. Птички пели свои вечерние песенки, и ветерок нежно обдавал бабушку ароматом цветов.

В то время, когда бабушка так глубоко «задумалась», что уже не чувствовала, как у нее по щекам и по носу бродили мухи, в спальне ее шла кипучая работа.

Работу справляли торопливо и без шуму, чтобы не обеспокоить старушку. Дуняша, впрочем, долго отказывалась, долго не соглашалась на просьбы Милочки: ей казалось положительно страшным делом то, что предложила ей сделать барышня.

– Уж я говорю: можно! Ничего не будет! – уговаривала ее Милочка.

– Ой, барышня, право… Как же это – без спросу? – шепотом твердила ей Дуняша.

Но Милочка сумела-таки настоять на своем. Дуняша покорилась, но все-таки продолжала шептать:

– Ой, барышня, достанется нам с вами… помяните мое слово!

– Ничего, ничего, Дуняша! Не бойся! – ободряла ее барышня.

И так, пока бабушка сидела, «задумавшись», на балконе, в спальне ее торопливо и в тишине совершалось страшное дело и приходило уже к концу.

Когда Евдокия Александровна пробудилась из своей «задумчивости», Милочка с веселым и любезным видом, но как бы несколько смущаясь, подошла к ней: такой вид бывает у человека, сделавшего, по его мнению, хорошее дело, но не вполне уверенного в том, найдут ли другие это дело хорошим, как за это дело люди отнесутся к нему, к человеку, потрудившемуся над этим делом, – погладят ли его по голове, или «дадут подзатыльника».