Николай Пчелин - Вечный жид

Добирался полдня пешком. На одном из поворотов дороги, петляющей между гор, вдруг возник жандармский пост с несколькими фигурками в оливковой форме и перьями на шляпах. Я немедленно скатился с обрыва к морю, путаясь в ветвях деревьев и обрывая свои истрепанные брюки о сучки и колючки. На пляжах лежали беззаботные люди, мотоботы, ревя, носились от утеса к утесу, а я сидел задницей на куче каких-то неведомых мне растений и размышлял о путях судьбы.

Когда-то на одной улице с нами жил полусумасшедший старик Володя. Именно ему принадлежала "Германия" Тацита. Он был одинок, и дом его был похож на несколько расстроенный вширь курятник с обмазанными глиной стенами. Зимой и летом Володя носил черные калоши с малиновым нутром на босу ногу, драный пиджак на потерявшей цвет майке и круглые очки в роговой оправе, вместо дужек удерживаемые на глазах с помощью растянутой резинки "от трусов", как у нас говорилось. Кто-то прозвал его Вечным жидом. Мною это было понято так: вечный - потому что старый, жид - потому что еврей. Мы, дети, постоянно преследовали старика, дразня и дергая его за что придется. В ответ он только сумрачно улыбался и говорил: "Спасибо, милые, но мало!". Такая покорность убивала малейшее желание продолжать преследование. А однажды, когда мне уже исполнилось пятнадцать лет, я удостоился разговора с нашим непротивленцем. Он внезапно остановился возле меня, когда я возвращался из школы, и промолвил, как какой-нибудь сказочный волхв (впрочем, я ничего другого не знаю о волхвах, кроме как об их сказочности): "В Смирне в этот месяц вовсю цветут персики, а у нас даже полынь высохла!". Впервые в жизни я слышал, чтобы Володя произнес такую длинную фразу. А он продолжал: "Когда Его вели к горе, Он попросил убежища, но я заговорил о плате. Никогда не опознаешь заранее в ничтожном просителе хозяина мира".

У Володи были бледные голубые глаза, какие зовут выцветшими, если речь идет о старике, или рыбьими, когда подразумевают более молодого, невероятно увеличенные стеклами очков. Казалось, что глаза живут независимо от их обладателя. "Кто это - Он?" - спросил я обалдев. "Князь всех князей!" Володя, равнодушно отвернувшись от меня, зашаркал своими калошами по плитам дорожки. Потом я его долго не встречал, а когда решился однажды вечером заглянуть в светящееся оконце его хижины, там за столом у керосиновой лампы Володя не признавал электричества - сидел не знакомый мне человек и ел из помятой алюминиевой миски кашу. Я спрашивал о старике у соседей, мне отвечали, что он продал свою халупу какому-то азербайджанцу из Нахичевани и уехал, а куда - никто не знает.

Единственным следом, который Володя оставил, была книга Тацита "Германия". Она перешла ко мне от нахичеванца за дешевую блесну для удочки. Он избавился от ненужного предмета, а я приобрел бесполезную вещь.

И, наверное, я так и позабыл бы об этой истории, не попадись мне в куче макулатуры, выброшенной из домика управы русской православной церкви в Марселе, старая книжка без переплета с рассказом о Вечном жиде, он же Агасфер, он же Иосиф Картафил, он же Иоанн Бутадеус, который во время крестного пути Христа на Голгофу отказал ему в отдыхе, за что был проклят и обречен на скитания до второго пришествия. В книжонке содержалось критическое рассмотрение этой легенды, названной одним из ходячих заблуждений средневековья.

Я знал, что священником в марсельском приходе служил загорелый серб, подъезжавший на службу в темно-синем "мерседесе". Я решил поговорить с ним об Агасфере. На мой вопрос, которым я остановил батюшку после службы у входа в управу, он ответил вопросом, крещен ли я. Я не был крещен. Он отказался меня просвещать, бросив лишь, как собаке кость, крупицу от своих познаний: "Агасфер" по-древнееврейски значит "князь".

И вот, сидя на высоком испанском бреге, я понял внезапно, что у того рыжего румына Дана, первого по сути человека, встреченного мной в стране, описанной Тацитом две тысячи лет назад, - у него были Володины глаза, блеклые рыбьи пузыри на красном лице.

Ситгес оказался курортным городком с маленькой церковью на горе, роем кошек на набережной, которых прикармливали по вечерам две старухи, рыбаками, сидящими с утра до вечера у мола, и целыми толпами гомосексуалистов, съехавшихся сюда, как казалось, отовсюду. Они говорили на разных языках, и, честное слово, встретить на улицах этого городка парочку, состоящую не из мужчин, было столь же странно, как увидеть негра в Спитаке. Наученный опытом столкновения с незнакомой действительностью, я вскоре перестал обращать на них внимание.