Александр Эртель: Крокодил

– Ежели простить его на первый раз, – вопросительно произнес он, ежели теперь простить его, а в другой – выпороть?

Все молчали.

– Егорыч, потряси-ка его за виски! – сказал Крокодил.

Десятник усердно вцепился в Ефимкину голову и пребольно оттрепал его. После трепки Ефимка снова поклонился в ноги Крокодилу и, сдерживая слезы, скрылся в толпе. Там его встретили осторожным хихиканием.

– Ну, ступайте, я сосну малость, – вымолвил Крокодил, и плотники тихою гурьбою вышли из избы. Остались десятник Егорыч и я.

– Мы в пятницу Фому пороли, – кратко заявил Егорыч.

Крокодил зевнул.

– Скверным словом выругался, – продолжал Егорыч.

– Что ж, это хорошо, – лениво отозвался Крокодил, преодолевая новый зевок.

Я простился и ушел. Вслед за мной пошел и Егорыч.

– Почитаете вы Сазона Психеича, – сказал я.

– Отец!.. – с чувством ответил Егорыч. – Мы с ним свет увидели. Теперь ведь против наших артельных порядков хоть всю Рязань обойди, – не найдешь. Что насчет строгости, что насчет чести… Нас ведь и господа помещики за это уважают. Лишние деньги платят!

– А много, пожалуй, наживает от вас Сазон Психеич?

– Как, поди, не наживать. Наживает, – хладнокровно произнес Егорыч.

Вечером пришел Крокодил. Свечей еще не зажигали. Он прошел тяжелой поступью в зал и смолк. Мы с Петром Петровичем сидели в кабинете; Олимпиада Петровна суетилась по хозяйству.

– Что он теперь делает? – сказал я, входя в положение Крокодила, оставленного в пустынном зале.

– А спит небось, чего же ему еще делать! – пренебрежительно произнес Петр Петрович.

Но чрез несколько мгновений робкий звук рояля достиг до нас.

Батеев прыснул.

– Ведь это Крокодил играет! – воскликнул он.

Мы тихо подошли к дверям зала. Действительно, неуклюжая и тучная фигура Крокодила виднелась за роялью. Указательным пальцем заскорузлой руки он странствовал по клавиатуре и, видимо, подбирал ноты. Я прислушался: было некоторое сходство с «Лучинушкой». Но часто верный звук сопровождался ужаснейшим диссонансом, и тогда Крокодил тяжко вздыхал.

Принесли свечи, и мы вошли. Крокодил конфузливо поднялся из-за рояля и, отираясь гремящим своим платком, опустился на стул.

– Любишь? – спросил Батеев, указывая на рояль.

– Штука важная, – ответил Крокодил и улыбнулся.

– Ну, погоди, барыня придет. Она тебя утешит.

Мы вступили в посторонние разговоры. Крокодил упорно молчал и потел. Я его попробовал втянуть в разговор. Это оказалось положительно невозможным: он путался и не понимал самых простейших вещей. Часто отвечал совершенно невпопад и, видимо, страдал. Тогда мы его оставили в покое.

– Где же будет барыня? – спросил он немного спустя и покосился на рояль.

– Придет, придет.

Действительно, Олимпиада Петровна скоро присоединилась к нам. Она с достоинством заявила, что отвешивала провизию для рабочих.

– Говядинку-то получше давайте! – вымолвил Крокодил.

Олимпиада Петровна ничего на это не ответила. Тогда Петр Петрович со смехом заявил ей о меломанстве Крокодила. Это и в ней возбудило веселость. Она села за рояль и разразилась шумными solfedgio [1]. Лицо Сазона Психеича преобразилось. В глазах засветилось живое и теплое участие. Он подсел к Олимпиаде Петровне и в наивном восхищении смотрел на ее руки. Она заиграла из «Жизни за царя» {2} 2 «Жизнь за царя» – заглавие, заменившее по приказу свыше авторское название оперы «Иван Сусанин» (1836) М. И. Глинки (1804–1857). , затем из «Фауста», из «Тангейзера» {3} 3 «Тангейзер» – опера Рихарда Вагнера (1813–1883); опера была создана в 1845 году. . Крокодил слушал, не меняя позы и выражения. Только пухлое лицо его, казалось, все более и более светлело и вместе с тем переполнялось какой-то странной привлекательностью. Наконец Олимпиада Петровна заиграла «Не белы-то снежки». Крокодил не утерпел: как-то странно шевельнув носом, он всхлипнул и в умилении произнес:

– Вот, вот, оно самое!.. Самое оно и есть!.. – затем с каким-то азартом загремел своим платком.

Потом мы перешли к чайному столу. Крокодил снова впал в недвижимое свое состояние и только и делал, что глотал чай.

– У вас, кажется, есть рояль? – спросила его Олимпиада Петровна.

Он встрепенулся.

– Чего это-с?

Ему пояснили.

– Завел, завел, – ответил он и опять улыбнулся, – только у меня вроде, например, как веялка: вертишь ее, ну она и разделывает. Ничего, здорово разделывает. Семьсот целковых…

– Ну, что же мы насчет амбара-то, сойдемся или нет? – прервал его Батеев.